На собраниях группы поддержки Эдгар появляется несколько раз в неделю, но никогда ничего не рассказывает, только слушает. Преисполненные гнетущей вины, отчаявшиеся, озлобленные и потерявшие надежду — надежный и простой источник, черпать из которого можно до тех пор, пока не исчезнут последние отголоски Голода. Он забирает их ярость и страх; вытягивает депрессивные настроения; без остатка выпивает тревогу и видит, как разглаживаются лица, когда на место тоски приходит обыкновенная усталость.
Все остаются в выигрыше. Как правило.
(не в этот раз)

У Эмилии — ворох проблем с гневом, алкогольная зависимость и муж-уебок в анамнезе. Низкий хрипловатый голос то и дело срывается, когда она рассказывает, что натворила на последней вечеринке, куда их позвали коллеги по работе.
По работе Джека, разумеется: у Эмилии работы нет уже около года, только горлышко бутылки, куда она упорно пытается влезть.
Она не может объяснить самой себе, почему тянется к Эдгару; почему хочет с ним разговаривать; почему не может оторвать взгляд. Каждый раз, когда он появляется поблизости, ей становится лучше, и только это Эмилия знает наверняка. За перерыв она выкуривает около трех сигарет и сумбурно пытается описать, чем кончился тот вечер.
Кажется, она выплеснула шампанское Маргарет в лицо. Вообще-то, она не помнит, но так говорит Джек — а у Эмилии нет причин не верить Джеку.
Эдгар прикасается к ее запястью, хотя почему-то ровным счетом ничего не чувствует. Там, где обычно сплетается целый клубок противоречивых эмоций (ей стыдно, и жаль саму себя, и страшно, что однажды муж не выдержит и уйдет), ничего нет. Даже малейшего отголоска.

К вечеру Голод становится сильнее, а вместе с ним усиливается беспокойство. Эдгар уезжает в Окленд (мерзкое место и отличная кормушка для тех, кто предпочитает питаться отрицательными эмоциями) и долго шатается по улицам, лишь умножая свою растерянность.
Темнокожая женщина, не стесняясь, кричит на пьяного подростка; размахнувшись, угощает его хлесткой пощечиной. Ничего.
Двое практически выкатываются ему под ноги, сцепившись в драке. Пусто, словно их разделяет прочный барьер, через который у него не получается пробиться.
Под утро Голод — единственное, о чем Эдгар может думать.

Аптаунские проститутки предлагают себя на углу шестнадцатой и джефферсон-стрит. У латины, которая наметанным взглядом окидывает его автомобиль и неторопливо подходит ближе, роскошные волосы и короткие, не по погоде, шорты. Не совсем в его вкусе, но молода и полна сил — остальное Эдгара особо не интересует.
Тащить ее к себе не хочется; он находит на карте ближайший мотель и слышит ее удивленное хмыканье, когда открывает номер. От клиента на дорогой тачке, которую не каждый день можно увидеть в местных краях, она явно ожидает чего-то большего, чем ночь на отсыревших простынях, но придерживает язык и никак не комментирует его выбор.
— Выпьем чего-нибудь? — улыбка у нее, как ни странно, красивая. Эдгар несколько секунд смотрит на проститутку и качает головой.
— Нет.

Когда он приходит в себя, от нее остается одна лишь оболочка. Карие глаза слепо таращатся в потолок. От губ к подбородку засыхает ниточка слюны. Эдгар зачем-то прикладывает пальцы к ее шее, как будто надеется отыскать пульс, но в остывающем теле нет ни глотка энергии, и уж подавно не может быть жизни.
Ему лишь немного легче от того, что она совсем не похожа на Анну. Да и на человека уже не особо: просто тело, которое приходится складывать чуть ли не вчетверо, чтобы спрятать в багажнике.
(первый закон Арканума, кто бы там что ни говорил, гласит — убирай за собой, сука)

К полуночи Эдгар избавляется от трупа в доках хантерс пойнт, все еще не имея ни малейшего представления о том, какого хрена вообще случилось: он в точности знает, сколько можно забрать, оставив жертву отсыпаться; знает, где находятся границы, которые нельзя переходить, и уверен, что не мог выбрать все ее ресурсы.
Черт возьми, ему столько и не нужно было никогда.
Когда возвращается Голод — спустя всего три дня, а не неделю, как обычно, — до Эдгара доходит, что все происходящее стоит рассматривать не как череду неприятных совпадений, но нечто значительно более комплексное.

Он больше не может питаться чужими эмоциями.
Он забирает больше, чем ему могут дать, хотя не чувствует никакого пресыщения.
Энергия исчезает в два раза быстрее, чем должна.
...и всей этой хуйни не было, пока не приехали ублюдки из Лондона.
(Эдгар допускает, что одно к другому не относится, но его злости это ни разу не умаляет)

На трансформацию тела он тратит остатки сил: светить лицом не просто не хочется — в перспективе такое легкомыслие может оказаться опасным. В «Элизиуме» на выбранную оболочку поглядывают странно — девчонка-суккуб за стойкой не может не чувствовать одного из своих, — но, как и всегда в подобных заведениях, не задают вопросов. Эдгар выбирает вампиршу, на личном опыте зная, какими живучими могут быть эти твари.
Потом, подумав, просит вторую.

Стараясь держаться подальше от представителей комиссии, он обращается за помощью к одному из своих; опускает подробности и рассказывает в самых общих чертах, заодно поделившись подозрениями. Хватает получаса и одного ритуала, чтобы у мага, обнаружившего связь, вытянулось лицо.
(он смеется: с тем же успехом ты мог бы ходить с дырой под ребрами, Эдгар)
(добавляет: кто-то очень, очень отчаялся)
Когда Эдгар смотрит на фотографию в досье, лицо вытягивается и у него.

Высокая темноволосая девушка, поморщившись, поправляет капюшон и что-то бормочет себе под нос. Плотнее кутается в ветровку, накинутую поверх оверсайз-свитера; вытаскивает телефон из кармана мягких спортивных штанов и сверяется с картами, прикрывая экран от мелкой мороси. Потом сворачивает с голден-гейт-авеню и уверенно направляется вдоль ливенворт-стрит. На то, чтобы найти нужный дом, уходит чуть больше необходимого.
— Все, блядь, через жопу, — комментирует она, тщетно пытаясь найти хоть одну табличку с номером на фасаде здания.
Настроение у Эдгара стремительно ползет в минус с отметки ноль.

В коротком досье на Эрин Райт информации совсем немного. Ведьма пятого уровня, не потомственная. Несколько лет числится в Сан-Франциско, но полгода назад была зарегистрирована в Лондоне, по возвращению в местном отделении коллегии не отмечалась — уже тянет на штраф, если подумать. Квартиру Эдгар пробивает самым обычным способом, через интернет-реестры находит владелицу и с облегчением убеждается, что она проживает в том же доме. На всякий случай запоминает имя.

— Аманда? — девушка скидывает капюшон и встряхивает головой. Тяжелые от воды волосы оставляют мокрые пятна на ветровке. На лице — раскосые глаза и высокие скулы выдают кровь коренной американки, — читается крайнее недовольство.
— Вы ведь сдаете четырнадцатую, верно? — продолжает она; пристально разглядывает заспанную незнакомку, которая открыла дверь после третьего звонка; дожидается заторможенного кивка.
— Там творится какой-то кошмар. Я уже устала это слушать по ночам, серьезно. Пыталась поговорить с вашими жильцами, но они мне даже не открывают.
За последующие три минуты Эдгар успевает выслушать весь букет относительно полезной информации, от «а я тут при чем» до «с Эрин вроде никаких проблем не было». Аманда, пожимая плечами, зевает и советует в следующий раз вызывать полицию. Потом хлопает дверью прямо перед носом незваной гостьи, но ту это, кажется, не смущает.

Пятнадцать минут спустя Аманда — в той же ветровке и растянутом свитере откровенно не по размеру, в котором недавно разгуливала недовольная визитерша — стучит в четырнадцатую квартиру. За вычетом косметики, стоящая на пороге Эрин выглядит точно так же, как и месяц назад.
— Соседи говорят, тут какой-то пиздец по ночам. Угрожают копами. — говорит Аманда и скрещивает руки на груди.
— Мы ведь договаривались, что ты будешь жить одна, — она вынуждает ее посторониться и проходит внутрь. Заглядывает в ванную. Придирчиво оценивает кухню. Не находит посторонних в спальне и останавливается, слушая шаги Эрин — та, явно растерянная, послушно идет за хозяйкой квартиры.

— Или не договаривались? — Эдгар оборачивается. В отличие от Аманды и индианки, ему свитер как раз впору.

Отредактировано Edgar Dryden (2018-07-18 13:34:40)

В квартире не только пусто, но и неуютно. Безвкусная разномастная мебель, не слишком чистые окна, скрипящие половицы. Пока Эрин оборачивается к двери, он оценивает сетку мелких трещин на потолке и линялый ковер, повидавший, по ощущениям, пару-тройку революций. Атмосферой жилище ведьмы напоминает захудалый мотель где-нибудь в Колорадо: дешево, тоскливо, хочется повеситься в ванной.
Хоть бы сраный фикус купила.

Он не скрывает своего недоумения, отвечая заинтересованным взглядом на ее, полный ненависти. В воспоминаниях Эдгара не за что зацепиться, не к чему придраться; за несколько часов он разбирает на составляющие их встречу в баре, пытаясь найти свою ошибку — был слишком настойчив? сказал что-то лишнее? — но сейчас отбрасывает все предположения разом. Чтобы так оскорбить Эрин, Эдгару пришлось бы протащить ее голую по Юнион-сквер.

— Добить? — он переспрашивает, нахмурившись, и вдруг понимает. Узнает, если точнее — и сам себя костерит за то, что не догадался раньше.
Впрочем, прошло почти десять лет. Да и ночь была безлунной.

— Гвендолин, значит, — имя дается значительно проще. Эдгар почти одобрительно кивает: умудрилась исчезнуть из поля зрения Коллегии, достала новые документы, даже кое-как освоилась с пятым уровнем. Неплохо для четырнадцатилетней девчонки, оставшейся без семьи и инструкций по выживанию. Что печалит по-настоящему — так это глупейшая вендетта, которой она в итоге себя посвятила.
Впрочем, теперь он хотя бы понимает, что имеет дело с потенциальной гордой самоубийцей типажа «сдохну, но и тебя с собой заберу». Самая мерзкая категория смертников, с которыми приходится вести переговоры.

Жест, в который он вкладывает немного собственной энергии, едва можно уловить — тем более отреагировать. Безобидный обрывок тонкой пеньковой веревки, еще недавно завязанный узлом на запястье Эдгара и прикрытый рукавом свитера, змеиными кольцами сворачивается на шее ведьмы. Та, попытавшись сорвать непрошеный подарок, вскрикивает и отдергивает раненые пальцы.

— Это warōna. Довольно древняя штука, их уже порядка восьми веков никто не делает. Признает одного хозяина, терпеть не может магию. Кстати, тех, кто дергается, тоже не любит, так что стой спокойно, — будничным тоном поясняет Эдгар, пока лицо Гвендолин по итогам полностью проигранного сражения меняет цвет с пепельного на розовато-красный. Стоит ей замереть, и веревка перестает врезаться в кожу, хотя все еще давит, напоминая о себе. На каждое движение warōna реагирует недовольной пульсацией, вполне однозначно давая понять, что задушит раньше, чем позволит прочесть заклинание или сотворить сложный пасс руками.

Словно позабыв о Гвендолин, он сверяется с собственными ощущениями и приглядывается к ковру; поддевает угол носком кроссовка; без всякого удивления глядит на разрисованный черным мелом пол.
— Соседи, небось, третий телевизор за месяц покупают, — беззлобно комментирует Эдгар; в попытке определить источник магии проходится по комнате и останавливается у шкафа. Желание продолжать великосветскую беседу тает одновременно с тем, как он открывает дверцу.

— И все ради этого? — он почти с отвращением разглядывает жезл, безошибочно угадывая в нем отголосок собственной магии. Растерянность растет и умножается на злость: Эдгара тошнит при мысли о том, что он убил человека просто потому, что малолетней ведьме захотелось побольше силы.

Отредактировано Edgar Dryden (2018-07-04 16:40:05)

В отчаянном послании Гвендолин — злость смертельно обиженного ребенка, внезапно выяснившего, что мир работает отнюдь не по принципам справедливого воздаяния. Эдгар может сказать, что это пройдет с возрастом, но не видит в этом смысла: что толку объяснять что-то девчонке, едва дотянувшей до четверти века. Еще тридцать, пятьдесят, семьдесят лет — и она рассмеется в лицо своей наивности. Если, конечно, доживет с такими-то взглядами на окружающую действительность.
Он видел таких, как она. Десятки горячих голов, очарованных смутными представлениями о добре и зле. Начинают всегда одинаково, заканчивают чаще всего в могиле, подставленные более предприимчивыми собратьями. Эдгару практически жаль, но размениваться на искреннее сочувствие — значит, бесцельно выгореть самому. Достаточно одной ошибки, продиктованной избыточным благородством: вот она, стоит напротив и пылает отнюдь не благодарностью.
Меньше всего он хочет, чтобы Гвендолин забила гвоздь в крышку его гроба.

Эдгар бросается вперед единым, слитным, почти неуловимым рывком — и опаздывает. Неоформленный сгусток магической силы срывается с ее пальцев за мгновение до того, как он успевает предупредить движение; бьет в грудь и лишает ориентации в пространстве: он оседает на колени в шаге от Гвендолин, уже не замечая, как она сама падает на пол. Эдгар больше не видит ни ее, ни унылую спальню с ветхой мебелью; не осознает, где вообще находится и что происходит; теряет счет времени. Остаются только воспоминания, которые она ему возвращает. И боль.

Она задает одни и те же вопросы сотней разных комбинаций. Эдгар встряхивает головой, отплевываясь от горючей жидкости — та заливает рот, струится по груди, остается лужей под его ногами, — и в последний раз отказывается отвечать. Спичка чиркает о коробок и ломается, даря ему последнюю отсрочку. Потом Гвендолин достает вторую.
Размеренный стук капель о кафельную плитку почти убаюкивает. Он пытается пошевелиться и слышит металлический звон; кое-как сфокусировав взгляд, замечает полупрозрачные трубки, которые мешают затянуться свежим ранам. Гвендолин говорит, что у них впереди предостаточно времени, и повторяет свои вопросы, пока жизнь уходит из него вместе с кровью. Эдгар пялится в потолок до тех пор, пока одинаковые квадраты не начинают сплетаться в узоры.
Бесконечные монологи заканчиваются его смертью в первый, третий, восемнадцатый раз. Она приходит с разными лицами и похожими историями: пытается играть на страхе и на страсти, торгуется, обманывает, срывается и возвращается к исходной.
Эдгар проживает заново часы и дни.

Ковер грязно-зеленого цвета скатывается и обнажает старый паркет; неглубокие царапины на дереве запекаются багровым. Эдгар кое-как поднимает голову и сплевывает кровь: губа затягивается почти сразу, израненные пальцы восстанавливаются и того раньше. Остаются только царапины на паркете — и тело Гвендолин. Неподвижное и мертвое.
(мертвое? черта с два)

В ее доме нет даже работающих часов. Эдгар не может понять, сколько прошло на самом деле — пять минут или пятьдесят, — но, дотянувшись до ее шеи, ощущает тепло кожи. Значит, не пятьдесят.
Меньше всего на свете он хочет, чтобы для ведьмы все закончилось так просто, на моменте ее триумфа и его слабости. Warōna неохотно ослабляет хватку и соскальзывает, оборачиваясь вокруг запястья безобидным куском веревки. Эдгар кладет ладони — одну поверх другой, — Гвендолин на грудь и вполсилы толкает вниз на четыре счета. Отдает часть собственной энергии с прикосновениями и воздухом: до тех пор, пока не запускает сердце.

Когда она, наконец, открывает глаза, Эдгар сидит на полу, запрокинув голову и опираясь на кровать. В висках стучит, но он практически не обращает на это внимания — на то, чтобы причинить ему вред, у Гвендолин больше нет сил. Попытка приподняться на локтях и то дается ей с огромным трудом, что он отмечает почти со злорадством.

— Ты когда-нибудь пыталась наполнить дырявый тазик? — будничным тоном интересуется он, убедившись, что она слышит.
— Нужно лить дохренища воды, иначе она тут же вытекает. Это ты со мной сделала, верно? Хуйнула дырку, как в тазике. А чем питаются инкубы, не подумала.
Эдгар смотрит на Гвендолин без всякого выражения и отворачивается.

— Я убил твою мать, потому что так было нужно. А ты убила человека, потому что захотела. Ну и как ощущения?

Ему приходится постоянно напоминать себе о том, что маги мало чем отличаются от обычных людей — физически, по крайней мере. Эдгар не впервые задается вопросом, как столь хрупкая оболочка в принципе выдерживает постоянное колдовство: баланс между необходимостью и достаточностью нельзя вычислить математически, и за те минуты, что Гвендолин приходит в себя, он всерьез успевает задуматься о целесообразности вызова неотложки. Будь на месте ведьмы одна из его сестер — и Эдгар бы со спокойной совестью оставил ее валяться в отключке, ожидая, пока спящая красавица очнется самостоятельно, но с человеческими детенышами такая тактика не работает. К счастью, еще до того, как он принимает решение, Гвендолин начинает шевелиться.
По крайней мере, он честно старался не сломать ей ребра. 

Ее голос звучит ожесточенно и глухо. Когда Эдгар понимает, что именно она имеет в виду, ему хочется рассмеяться с обреченностью олигофренопедагога, которому достался ну совсем уж альтернативно одаренный экземпляр. Гвендолин думает, ее собираются пытать где-то в застенках Арканума, как будто специалистам коллегии пришлось бы идти на такие сложности, чтобы выбить признание. Как будто из нее в принципе пришлось бы что-то выбивать: парочка вдохновенных тирад, похожих на ту, которую она уже выдала, и можно будет выпустить автобиографию. С картинками.
(эдгар не делится своими соображениями исключительно из вежливости. ну и потому что распознавать сарказм Гвендолин, судя по всему, не способна)
Без малого отличительный признак расы: магия начисто отбивает им чувство юмора.

— Я ее не трогал. Просто посмотрел, как выглядит, — отвечает Эдгар, когда она спрашивает, что случилось с Амандой.
Что вообще могло случиться с Амандой? Он хмыкает, чувствуя себя почти задетым; насколько вообще может быть задет тот, кто только что пережил собственную смерть около двадцати раз. Где-то на периферии сознания прячется сомнение в реальности всего происходящего, от которого Эдгар упорно отмахивается.
В какой момент он раскололся? Этого в воспоминаниях почему-то нет, хотя по реакции Гвендолин он понимает, что до признания в конечном счете все-таки дошло. Эдгар ставит мысленную галочку — выяснить, какую слабость она в нем обнаружила, — и поднимается на ноги. Секунду стоит неподвижно, ожидая, пока пришедшие в движение стены займут привычное положение в пространстве, а потом подходит к девчонке; садится напротив, упираясь коленом в пол.

— Что мне нужно? — на лице Эдгара отражается вся гамма эмоций от «ты серьезно?» до «ты, блядь, серьезно?!».
— Что мне нужно? — интонации взлетают на терцию; Гвендолин пытается отстраниться, и он запускает пальцы в ее волосы, придерживая затылок.
— Ты вообще не понимаешь, что натворила, правда? — после короткой паузы спрашивает он куда мягче, почти с сочувствием. Если она и догадывается, что он собирается сделать, то слишком поздно: в сравнении с Гвендолин Эдгар полон сил, да и тех крох, что позволяют ей оставаться в сознании, больше ни на что не хватает.

— Кто-нибудь рассказывал тебе, как мы чувствуем Голод?
В короткую мысленную команду он вкладывает столько энергии, что хватило бы всему этажу и паре квартир снизу, не будь его собственная магия сконцентрирована исключительно на ведьме. Безумное расточительство личных ресурсов — с тем же успехом он мог бы вынудить незнакомых людей устроить оргию в полностью забитом вагоне метро, — но об этом Эдгар практически не думает. На щеках и шее Гвендолин расцветают неровные алые пятна. Плечи, с которых давно съехала свободная кофта, покрываются гусиной кожей. Ненависть надежно защищает ее разум — девчонка, стоит отдать ей должное, не двигается с места, — но и только.
Эдгар звучно смеется, когда она сжимает бедра.

— Весь мир съеживается до одной-единственной идеи. Из мыслящего существа ты превращаешься в животное, которое больше ни на чем не может сосредоточиться. Все, что тебе хочется сделать — заполнить пустоту вот здесь, — он отпускает ее волосы и, опустив руку, касается ладонью низа живота. Короткие — то ли обломанные, то ли сгрызенные в приступе беспокойства, — ногти Гвендолин впиваются Эдгару в предплечье, на что он не обращает внимания вовсе.
Она похожа то ли на пьяную, то ли на человека, который внезапно позабыл, как дышать.

— Не нравится ощущение? Не в кайф опускаться до уровня, когда все, что тебя заботит — это удовлетворение? Ну так и что, по-твоему, мне от тебя нужно?
Эдгар позволяет ей ответить самостоятельно, хотя что-то подсказывает, что ученица из Гвен так себе.

Во взгляде Эдгара мелькает что-то, отдаленно напоминающее уважение: Гвендолин сопротивляется почти минуту, хотя должна была потерять остатки контроля над собой едва ли не сразу. Не имея ни достаточного магического потенциала, ни защитных артефактов, ни просто-напросто сил, она, тем не менее, держится единственно на упрямстве. Или злости. Или, быть может, желании сунуть его головой в огромную мясорубку и скормить получившийся фарш арбитрам Арканума — хотя он видит, как тяжело ей это дается.

То, что он делает — здесь и сейчас, — любой иной расценил бы как величайшее оскорбление. И хотя воздействие пленительности не попадает под юрисдикцию коллегии, фактически Эдгар нарушает священный для замкнутого сообщества закон. Правило, чтимое даже больше, чем запрет на темную магию, дает Гвендолин полное моральное право объявить ему вендетту.
Если забыть о том, что она ее давным-давно объявила.

В миг, когда она сдается, Эдгар чувствует лишь отвращение, хотя и не меняется в лице; запоздало думает, что совсем не хочет видеть ее такой; отвернувшись, оставляет в покое ее разум и вытаскивает телефон. Электронная игрушка, разумеется, барахлит — и спасибо, что вообще подает признаки жизни. Пока Гвендолин поспешно натягивает футболку поверх бежевого лифа, Эдгар разглядывает анимацию перезагрузки; вводит пароль, никак не отреагировав на ее слова.

Восемь пропущенных и столько же голосовых. Несколько встревоженных смс. Эдгар, начисто позабыв и про Гвен, и про сам предмет беседы, отходит к окну, чтобы перезвонить. С каждым коротким вопросом — где? когда? кто именно попал под удар? («какого хуя» повисает в воздухе невысказанным) — мрачнеет все больше и обещает приехать. Обернувшись к ведьме, некоторое время раздумывает о чем-то своем.

— Снимешь его прямо сейчас — и я попробую что-нибудь узнать. Не снимешь... Оливия, да? Та твоя подружка, с которой вы собирались открывать дело. Вампирша. Вряд ли ее хватит хотя бы на месяц, учитывая, сколько энергии ты у меня отбираешь, — прохладным тоном сообщает Эдгар.
— У тебя пять минут, чтобы разобраться с заклинанием и переодеться. Я не могу здесь оставаться, так что поедешь со мной, а там посмотрим, — он неопределенно мотает головой и выжидательно глядит на Гвендолин.