- Нет, нет, я поел.
Он врёт, но нет ничего страшного в этой лжи - лишь пресечение чужого волнения и беспокойства. Не вся правда плохая, не всё  враньё хорошее. Но в этот раз оно безобидно, этот раз - только продление радости от того, что воспитала неправильного, но щенка довольного, пузатого такого, с короткими лапками и тупорылой мордой, очаровательной для любой матери донельзя. И нечего волноваться, и уже не хочется строить планы. Жив, цел, счастлив.
Это даже не назвать ложью - громкое слово - крошечная неправда, на фоне других абсолютно скупая, незлая. Добрая? Ротвуд не может сказать, добрая ли. Главное только то, что никому не делает зла.
В свободной руке у Джерарда шуршит пакет, и он дышит через раз, только чтобы не поехать катушкой и сразу не сожрать всё, да в одно рыло. Джерард голодный, как питон, запертый в банке, но ему хватит и перекуса. Больше, чем "ничего", но порой выматывает. Катаешься по жизни, как сухой пустынный шар, и в иной день некода даже забежать за фастфудом.
- Плавда, да… Нет, ночую у длуга. Ага.
Он поднимает глаза - Руби уже на крыше, у края, с таким видом, словно внутри каждой девчонки живёт душа акробатки, сильной и быстрой, летающей над высотой. Она ногами на бетоне - или кирпиче, из чего этот дом? - и это вещь приземленная. Здесь и сейчас.
Но вот за ней раскрывается ночным слепящим крылом целый город, как большая виар-картинка. Тяжёлая и близкая. Только отдающая ветром.
Берс спиной к неиследдованному миру с его дикими идеями. Лицом к оборотню, к собрату. Это правильное распределение ценностей.
Ротвуд показывает ей широкие зубы и спешит навстречу, по пути чуть не роняя пакет.
Руби ему друг, но не из тех, у кого можно ночевать. Руби стайная, и все стаи - как блохи. Прыгают, множатся и заражают. Он не трогает её слишком часто и слишком много, чтобы не испортился его блошиный ошейник.
Лол снова врёт. Он будет на ногах всю ночь и скроется под утро в клубе, где задрыхнет на диване без кроссовок. Он путник, которого нельзя назвать неприкаянным, но и полностью устаканившимся, цельным - тоже.
- Давай, до встлечи. Люблю тебя, да.
Иной миленько чмокает губами, имитируя звук поцелуя, и сбрасывает. Телефон кочует в карман, а Ротвуд кочует к Руби - он любит Руби, но особой своей любовью, не распространяющейся на полное доверие. Однако.
Однако он принес ей еды. Он почти всегда приносит еды и сам много ест, не тем жестоким спосбом, который ему как наркотик, а просто жрет, что попадет в рот из мясного или просто сытного. Чувствует вкус, но жизнь смешивает все эти вкусы в большой комок жвачки, который не растворяет слюна. Уже всё равно, что - но важно, когда.
Джерард отдает Берс её порцию, сам вгрызается в лепешку сбоку, потом кусает сверху, сразу проглатывая большой кусок.
- Иногда кажется, что я с таким литмом жизни точно сдохну, - пыхтит он, переминая зубами мясо, соус и салат, - Или типо того.
Город за Руби зазывно мигает, и Ротвуд делает маленький, почтительный шаг назад.
Он не работает на высоте - он внизу, у земли, носом в неё уткнувшись, бежит по следам или несётся, куда укажут. Здесь не его стихия и не его дом. У ликантропов не крыльев, не копыт, только ноги и лапы, но каждый использует так, как посчитает нужным. Руби может летать над асфальтом, Ротвуд - бежать по нему.
Джерард не скажет, что боится высоты, но скажет, что её не любит. Красота не окупает опасности, а увеличивает её мощность, киловатт. Всё красивое приманивает, чтобы убить. Это правило вспоминается не всегда.
И всё-таки он побаивается. Это не значит, что придется признаться.

Завитки у Джерарда более мягко вьются, перекликаются, его кудри - как у мальчишки, как у смешинки, чего-то юного, отрастившего бороду чудом и странностью. Руби в этом плане более дикая, более несдержанная и запутанная, как лапшичный брикет бич-пакета, или как мочалка для леди - это странно, потому что Ротвуду кажется, что он во всем должен выглядеть твёрже, взрослее и железнее со своим мнением и взглядами. Но кончики волос Берс могут зацепить за веко и оставить явный росчерк, шрам, который станет белесым - лишь дерни посильнее.
У Джерарда волосы только для того, чтобы ласково пальцы вплетать, гладить по самому верху или шутливо дергать, не боясь потеряться. Птицы режутся о провода, если совсем потерянные, небо по кусочкам остается в кудряшках Руби Берс, потому что само уже начинает теряться, как эти самые мёртвые птицы.
Оно возвращается, но не всегда.
Ротвуд ответно не треплет, но цепляет кончиками пальцев за чужие волосы, дёргая не слишком мягко, не слишком больно. Больше игриво, как собаки хватают пастью друг дружку за шкурку, поддразнивая, подзадоривая.
Девчонка эта настоящая, самая-самая, со всеми своими словами, с салатом на губах, иногда неловкая, иногда не слишком красивая. В общем-то, из той лиги щенков, откуда он сам родом. А у нереальных девочек не бывает ни крошек, ни шершавости на губах, периода для прыщей и тихих обид. Их обиды пустые, но громкие, как гром без молний, и все они для Ротвуда неприятно далеки. Он принимает в своём мире околосовершенных женщин - Оливия кажется ему околосовершенной, как хорошее ресторанное блюдо от шефа - но плохо осмысливает околосовершенных именно девочек, девчонок, пустышек и мотыльков.
Оттого ему нравится Руби, оттого ему нравится Джером.
И первой он улыбается, дожевав, и затем шутливо приоткрывает рот - зубы Ротвуда крупные, белые, и даже так по волчьи-жутковатые, есть что-то такое на клыках. Напрягающее. Но он прячет свой оскал за чуть нелепой мягкостью почти сразу.
Кусает. Кусает. Не Руби - еду, нет причин для страха. Жует, жует, пока волчица говорит, говорит, жует и мясо, и чужие слова, перемалывая, не всегда успевает осмыслить. Джерард - кашемол. Он пытается вникать и скачет по верху, не вглядываясь сейчас между строк. Простой разговор для простой дружбы, который можно и не забывать, но не стоит думать о нём слишком долго. Можно подавиться и закашляться.
- То, что у меня часто отклывается втолое дыхание, ещё не повод меня эксплуатиловать, - фыркает он громко и шумно. Ротвуд любит свою работу, всю, потому что не даёт себе выбора не любить, но она порой его выжимает, и Джерард становится сочным персиком под гусеницей тяжеленного танка, - Но от мяса я бы не отказался.
Его руки уже опустели, не считая пакета. Лол задумчиво катает во рту последний кусок, как корова жует жвачку, и тянет время, чтобы продлить радость от вкуса и самого ощущения того, что ты жрешь наконец, а не бегаешь от угла к углу, как заведённый спаниель. И он бы согласился ещё на стейк, спагетти и жаркое. А гораздо лучше покуситься на что-то поживее, чтобы мышцы ещё сокращались и держались под зубом, как мышь в змеиной пасти упирается лапками в горло.
Тогда он, может быть, и найдет в этом свою сытость. Особую.
Но пока что Джерард подкрадывается к Рубс и поднимает на руки, как иногда поднимают красивых девушек или уже подросших, но все ещё просящихся детей - обвивает талию ближе к бёдрам и дёргает вверх. Не совсем дёргает, ладно. Движение выходит почти плавным. С учётом того, что это Джерард, который не похож на балерину.
Он не кружит, просто медленно покачивает девчонку, и смотрит поверх неё - подальше, в небосвод. Джер не привязывается к местам, и чувства о них остаются в самих стенах, рушатся и утекают. Он умеет привязываться к людям - и это другое, но бывает похоже. Когда сам человек будто остаётся отголоском в одной земле. Там, где ты лучше всего его помнишь.
- Я возвращался в Гилрой недавно. Вырос там. Поглядел на дом - совсем переделали. Моде-е-ерн.
Последнее слово Ротвуд тянет пренебрежительно, но с некоторой долей восхищения. Ему не жалко дома, но лишь потому, что не жалко отца. Прошлого, когда было хорошо просто бежать рядом с ним - да. Но не его самого. Голиаф был немного мудаком, но прожил неплохую жизнь.
Джер не хотел ездить. Мать попросила. Она была порой излишне сентиментальна, и поезда вышла косой, какой-то слишком длинной, хотя они пробыли в Гилрое лишь час. Заехали в магазин, а к дому не подходили.
Катерин открыла окно, чтобы посмотреть на прошлое. Ничего не сказала, а через пару минут зажала кнопку. Наверное, ей надо было, чтобы спать спокойнее. Увидеть, что всё уже совсем прошло, и сны снятся зазря.
Ротвуд прячет лицо, и его глаза толком не разглядишь. Он ставит Берс обратно на парапет, когда договаривает, и он снова волчара. Скалящийся, городской грязный волчара. И ничего с него брать.
- Некотолые вещи лучше не помнить, - отмечает ликантроп, - Даже если они холошие. И… Может, ты слезешь? Высоко.
Он морщится, заглядывая вниз. Далёкий асфальт делает слабому сердчеку больно, и, будь Джерард обращён сейчас, то шерсть затопорщилась, превращаясь в иголки на загривке.
Мелкие и колючие. Мер-зость.

Земля поет в Джерарде и развеивается по округе густым пеплом, оседающим в поры, пылью в легкие и твердостью в голоса. Вокруг него, когда Джер внизу - не небо, а стены городских пещер, да малая толика огня, который идет от земли, отдавая её же тепло, но питается от воздуха, глотая жадно и выжигая с ненасытностью. Джер не любит огонь, с которым имеет много родства (Ликан тоже глотает добычу без передышки, большими кусками кромсает окружение, забывая о собственной жизни) но любит камни и дороги, не хочет помнить лица, зато помнит голодные повороты и осыпающиеся кирпичи. В нем совершенно точно есть искры, разжигающие вереск в костер, пустошь обращающие в пустырь, однако, страшась, Ротвуд зарывается во влажную осоку и мокрый лес, роясь носом в палой листве, словно в сахаре. Забивается этим запахом глотка и небосвод, закрывает звезды и ночь, день и облачную погоду. И тогда Джерард остается внизу.
Он не может оставаться там вечно. Предостаточно друзей, не знающих жалости к его зоне комфорта.
Руби, Руби будто неловко, будто и не специально рвет покрывало, как слон в посудной лавке. Крылом смахивает листву с купола над головой, открывает бесконечно огромное пространство, такое далекое - но совсем близко. Руби не ликан - так, птица, красногрудая, не из стихов Тисдейл, потому что Руби близок город с жизнью людей и зверей, но все равно яркая. Не цветом даже, не перьями, но движениями и предложениями, которыми разоряет сам свет. Крадет из карманов удачу. Бернс расчищает каменную кладку, слепящее свечение фонарей и потолок улиц, и тогда Джерард глядит вверх.
Вверх и чуть влево, мимо звезд, на луну, мутную, но ярко выделяющуюся на темной ткани монету, броскую, звенящую. Лунные края плавятся и тонут, стирая край, превращаясь в густые серебристые капли, как желе, смешанное с бисером. Яркие потеки мягко оплетают круг, собираются вместе и дрожат при каждом вдохе, летя вниз. Луна капает на асфальт, не под ноги Джерарда, а далеко-далеко, превращая дороги для людей и машин в светоотражающие реки. Луна превращается в лужи нефти и океаны бензина, чистого, как современная вода, нежного на языке, как наждак. Джер хочет поймать одну каплю своим языком, как ловит их горячее покрытие под колесами такси, но молча смотрит. Поглощает.
Он предан земле, но влюблен в свою суть эгоистично, грязно и пошло, как мать не сможет любить детей, но сможет их ненавидеть, но так, ближе к небу, ему все сильнее отдает в ребра гобой. Оборотни для него звучат гобоем, волынкой или органом. Звук, имеющий вкус. В небе не перекрещиваются пути. Там нет направлений, и легко можно выбирать цель. Когда первая лента лунной патоки касается улиц, Джерард теряет себя такого, какой он есть для мира.
В нем находится больше волчьего, больше звериного - больше того, чем он раз за разом сдается и во что слепо верит, не требуя аргументов для своей веры. У него шерсть, клыки, горячесть дыхания и нюх на кровь не просто внутри - а уже снаружи, пусть не видно прямо. А заметит легко. Джерард весь - волк, но волк без стаи, и ему нужны оба куска от мира, который считает своим.
Только поэтому Ротвуд не делает шаг назад. Он вдруг отвисает, сглатывает, и смотрит на Руби, как на луну, тяжело сопя. Он боится высоты, но со страхом можно жить, не побеждая его. Можно стать выше. Любой дороги и любых смешных собратьев, посмевших скалить клыки. Даже ночь можно подмять под себя.
- Так, хорошо... Если я разобьюсь, избавься от моего телефона, - прячет он волнение за неловким смешком, - А то после смерти меня ждет позор.
Вопреки своим словам, он мягко придерживает Берс за локоть, будто не давая отойти не на шаг, не давая совершить что-нибудь глупое. Но в этот раз он готов легко разжать пальцы. Это не то, что просто дается Джерарду - он чувствует себя старше, важнее и опытнее. Тем, кто может приказывать и может не дозволять.
Но не делает этого. Потому что еще не время.