Прохладный воздух треплет светлые волосы, касается обнаженных плеч, щекочет бедра, лишь частично обтянутые рваными джинсами. Она полностью опускает стекло и откидывается на подголовник, полуприкрыв глаза. Взгляд таксиста скользит по ее шее и останавливается на груди; стоит светофору мигнуть зеленым, и он неохотно возвращает внимание на дорогу, но то и дело поглядывает на расположившуюся рядом Рене. Уголок ее губ дергается в легкой усмешке.

— Оставьте себе, — голос у нее низкий, чувственный, с заметной хрипотцой. Рене чуть качает головой, когда водитель лезет за сдачей, и выходит, не дожидаясь возражений. Знает, что он пялится ей вслед, и ничего не имеет против: проще сказать, кто б на его месте этого не делал.
(кто-нибудь мертвый?)

Над скромной дверью нет даже картонной таблички с названием. Хорайзон не нуждается ни в рекламе, ни в туристах; на то, что за невзрачными серыми стенами находится увеселительное заведение, намекает лишь бдительная охрана. Фейс-контроль прост до очарования: внутрь пускают иных, не делая никаких исключений для непосвященных смертных. Рене останавливается, чтобы перекинуться с дежурящим на входе верзилой парой слов — он кивает, учуяв в ней суккуба, и жестом приглашает войти.

— Милая безделушка, — говорит он напоследок, кивнув на браслет, украшающий ее запястье; по лицу видно — не может понять, какого рода магия в нем сосредоточена. Рене поднимает руку и любуется искусно переплетенными ремешками. Утолять чужое любопытство ей не хочется. Объяснять, что полоска заговоренной кожи — единственное, что мешает охраннику охренеть, осознав истинный уровень стоящей напротив малышки, — тем более. За обучающие курсы ей никто не доплачивает, поэтому Рене говорит просто:
— О да, — и исчезает в полутемном холле.

Зал медленно заполняется гостями, когда садится солнце. Рене скучает, потягивает третью по счету кайпиринью и ждет — у любой шутки должны быть зрители, ей же нужен только один, совершенно конкретный. И он, как назло, запаздывает.
— Привет, — раздается поверх ее правого плеча. Рене, не шелохнувшись, ждет, пока ликан обойдет ее столик. Тот не смущается отсутствием реакции: развернув стул спинкой к себе, садится напротив. На первый взгляд он скорее ей нравится, чем наоборот; Рене одаривает его изучающим взглядом и приходит к выводу, что жаждущий ее компании волк разменял как минимум полвека. Слишком силен и спокоен, и это в последнюю ночь перед полнолунием, когда молодняк вовсю начинает сходить с ума.
— А ты не на охоте сегодня, верно? — он обнажает в улыбке белоснежные зубы, ради которых любая голливудская старлетка трижды отдалась бы стоматологу. Рене улыбается в ответ; закинув ногу на ногу, опирается на спинку мягкого дивана; изгибает идеальную бровь.
— Нет, а ты?
Разочарованным волк не выглядит. Ей приходится по вкусу его смех: серебристый, переливчатый и совершенно искренний.
— Может, просто потанцуешь со мной?
Рене, задумавшись, окидывает бар взглядом и неторопливо постукивает пальцами по столешнице.
— Или ждешь кого-то?
— Нет, — говорит она, тряхнув головой. — Нет, давай потанцуем.
В конце концов, может быть, он и вовсе не явится. В ее запасе всего два дня. Глупо тратить один из них на выпивку в одиночестве.

В стандартной планировке бара нет танцевальных площадок, но ликан, наклонившись через стойку, о чем-то беседует с барменом, и, удовлетворенно кивнув, отодвигает поближе к стене пару пустых столов. Освободившегося места не так уж много; Рене выходит на середину и ждет, когда сменится мелодия.
Когда из колонок доносится вступление, она, не удержавшись, смеется в унисон с волком.
— Не ожидала латину?
— Не думала, что тебе нравится Энрике Иглесиас.
— Тут тесновато для чего-то еще, — с этими словами он привлекает Рене к себе — на радость всем, кто уже на них смотрит.

Ее тело хранит моторные навыки дольше, чем Рене могла бы представить; после первых неловких секунд она перестает пялиться себе под ноги и опасаться, что вот-вот отдавит волку лапы. Подстраивается под ритм, вкладывая пальцы в его ладонь, и зеркалит несложные движения: то разрывает дистанцию, то почти касается чужой груди своей. Он, не моргая даже, смотрит ей в глаза и не пытается поглядывать по сторонам, чтобы не врезаться в угол стола или проходящую мимо официантку.
Еще бы ему об этом беспокоиться: грации в ликане столько, что Рене почти жалеет, что не может просто наблюдать, как остальные. Вместо этого она вплетает в танец часть собственной магии, направляя ее сразу на всех, кто находится в помещении — сравниться со зверем в пластике движений ей, может, и не дано, но у нее есть свои способы перехватить всеобщее внимание. Волк ухмыляется, почувствовав ее маленькую шалость; наклоняется ближе. Рене чувствует его дыхание не хуже, чем легкое напряжение в джинсах, где то и дело касается его, бедрами выписывая восьмерку.
Последний день перед полнолунием вкупе с пленительностью суккуба — он и в самом деле обладает чудовищной выдержкой. Грех не проникнуться симпатией.

— Обожаю танцевать с ликанами, — признается Рене, запуская пальцы в его волосы и притягивая поближе под ритмичный припев. Сверхъестественная реакция позволяет ему успевать за каждым ее движением, словно они репетировали вечер напролет. И пару дней до этого.
Энергия — тягучая, чужая, — исходит от волка, как если бы они трахались прямо сейчас, и Рене не может отказать себе в удовольствии ее забрать, хотя не испытывает голода.
— И часто удается?
— Нечасто, к сожалению, — она пожимает плечами, развернувшись к нему спиной. Чувствует, как перекатываются под кожей стальные мышцы, и прикрывает глаза, впитывая эти ощущения: здоровья, силы, сдержанного желания.
— Почему так?
— Работа. Много работы.
— Так, значит, снимаешь стресс? — он смеется ей в ухо, устраивая ладони на бедрах; Рене довольно прикусывает губу.
— Ты снимаешь.

Обернувшись в следующий раз, она смотрит прямо в непроницаемо-темные глаза Иэна Брекенриджа и вздрагивает, от неожиданности сбиваясь с ритма. Тут же исправляется, но все равно ловит вопросительный взгляд волка. Теперь ей хочется, чтобы песня поскорее подошла к концу.
— Тот, кого ты ждала? — еле слышно интересуется он. Рене отвечает только после того, как, прогнувшись в пояснице, почти касается затылком пола. Выпрямившись, отбрасывает с лица золотистые волосы и отрицательно мотает головой.
— Показалось.
Он почти не выказывает неудовольствия. Рене вкладывает в пленительность чуть больше сил — отвлекает от неудобной темы, — но оставшуюся минуту они уже не разговаривают.
Ревнующие ликантропы — зрелище забавное и чертовски умилительное. Рене одними губами произносит «спасибо», когда заканчивается песня, уходит к барной стойке, не глядя на расположившегося рядом Брекенриджа.

— Еще одну кайпиринью, пожалуйста, — она дышит чуть чаще, но запыхавшейся не выглядит.
На самом деле Рене знает, что выглядит охуительно. И знает, что прямо сейчас так думает каждый, кто находится в баре.
— Простите, у нас закончилась кашаса. Может, заменим на дайкири?
— Черт с вами, давайте дайкири. Просто добавьте туда побольше лайма и поменьше рома, — отмахивается она, усевшись на высокий стул. Рене все еще хочется беспричинно улыбаться.
У нее впереди полтора дня. Будь она проклята, если все эти полтора дня не будет пить, танцевать и нарушать чужое душевное равновесие.

Кстати о равновесии.

— Ты выглядишь скучающим. Это почти бьет по самооценке, — повернувшись к Иэну, говорит Рене.
[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отредактировано Edgar Dryden (2018-08-01 03:06:32)

^{soap&skin — me and the devil}
Рене — любовно и заботливо сконструированная белокурая кукла, продуманная от легкого британского акцента (когда-то очень давно у него был такой же) до мягких жестов. Она то и дело поправляет волосы, смеется, чуть приподняв ладонь, точно хотела прикрыть рот, но передумала; не суетится и не оглядывается по сторонам. У Рене нет привычки проверять входы и выходы, сканировать входящих и держать в голове всех, кто находится в баре, навскидку оценивая угрозу, но что-то все-таки остается — неосознанное и идущее не от ее натуры, но от того, кому было в кайф ее создавать. Она краем глаза замечает выскользнувший в приоткрывшуюся дверь — не ту, о которой говорит Иэн, — силуэт. Скорее чувствует, чем знает, чья тень только что растворилась среди множества других и исчезла.
Волк. Приревновал девчонку, у которой даже имя спросить не рискнул, или просто поменялись планы? Какая-то часть Рене, даже теперь озабоченная собственной безопасностью, хочет знать наверняка. Вся остальная Рене придерживается строго противоположной позиции: свалил и свалил, тем лучше, царапающих кожу взглядов ей хватает и без обиженного ликантропа, осознавшего, что ему предпочли другого.

Она слегка злится — черт возьми, всего один танец, было бы с чего ломать драму, — но быстро об этом забывает; такая улыбка Иэна дорогого стоит, и Рене любуется им, не скрывая удовольствия, какое может испытывать только искренний ценитель красоты во всех ее проявлениях. Не смутившись, с ног до головы окидывает изучающим взглядом: препарирует почти демонстративно и не находит ни единого изъяна. Отмечает, что Америка, очевидно, так и не успела наложить на него лапы — не хватает разве что клейма made in uk на загривке, чтобы образ был завершен на все двести. Процентов, разумеется: в долларах одна только его bespoke-рубашка будет стоить на порядок дороже. Рене улыбается одним уголком губ, разглядев знакомый крой.
(turnbull & asser — милый, ты мог хотя бы попытаться¹)
Под тончайшим хлопком легко угадывается темная краска, которой забито его плечо. Если она постарается, то вспомнит узор татуировки в мельчайших подробностях, но Рене не старается — за одним воспоминанием всегда цепко следует другое, а ей как никогда хочется оставить голову пустой и думать лишь о том, что происходит здесь и сейчас.

— Учитывая, что я сама к тебе подошла, это будет, по меньшей мере, не слишком вежливо, — усмехается она и, положив локоть на стойку, запускает пальцы в светлые волосы; закидывает ногу на ногу, покачивая носком ярко-алой — под цвет ногтям и нижнему белью, — туфли. Скрывать очевидное Рене смысла не видит: если только Иэн не слепой пациент клиники неврозов с прогрессирующей деменцией, то и без того отлично понял, что к барной стойке она направлялась чуть более, чем целенаправленно.

— Рене, — вместо того, чтобы вложить в его ладонь кончики пальцев, она, наоборот, протягивает руку так, чтобы коснуться запястья, скользнув вниз по коже под плотный французский манжет. У Иэна учащенный пульс и зрачки расширены чуть сильнее, чем того требует освещение. Полное отсутствие резистентности к ее магии довольно цинично сочетается с обручальным кольцом, но подобное Рене видит не впервые и не позволяет себе ни удивиться, ни в чем-либо его упрекнуть. К тому же, от человека, который прожил сотню лет с единственной женщиной и ни разу не затащил в постель никакую другую, она бы всерьез предпочла держаться подальше. Рене ни капли не хочется в следующей жизни стать абажуром для люстры в доме маньяка, компенсирующего лебединую верность чем-то вроде увлекательной таксидермии.

Она неохотно убирает руку. За вычетом обручального, на пальцах Иэна красуются еще четыре кольца — заряженные и обманчиво-безобидные. Рене хочется провести над ними ладонью, но она знает, что ничего не почувствует: по крайней мере, до тех пор, пока он не начнет их использовать, сплетая требующие отдельной концентрации чары. Пленительность в обмен на способности к магии; порой ей кажется, что размен никак нельзя назвать равноценным. Тем не менее, собственную ауру Рене «выключать» не планирует — суккубы вроде нее вообще редко задумываются о том, что это можно сделать.
В каком-то смысле можно считать, что Рене дает Иэну полное моральное право воспользоваться своей силой в ответ, но она совершенно уверена в том, что он не рискнет. Его ментальная магия не похожа на ее энергию — ненавязчивую, впитывающуюся в кожу, проникающую внутрь с каждым вздохом. Сознание, к которому Рене способна осторожно прикоснуться, Иэн может разве что расчленить на составляющие, выпотрошить и смять.
К этому она его приглашать не планирует точно.

— Я здесь проездом. Так, развеяться на денек. Даже регистрироваться не стала, так что можешь сдать меня в Арканум, если решишь, что беседа утомила, — белозубо улыбается Рене, представляя, что будет, если он и впрямь воспылает гражданской ответственностью. Перспектива совсем не расстраивает; напротив, кажется отличным финалом для безобидной шутки. Кроме Иэна, возможно, сумеет посмеяться весь отдел регистрации, но и в этом нет ничего страшного.
Тем не менее, вскакивать с места и вызывать по ее душу ближайших арбитров он не торопится. Рене прикусывает губу, с нескрываемым весельем уставившись Иэну в темные, почти черные глаза. Не придумывает обязательный дежурный вопрос, который можно было бы задать навстречу: ей нравится просто смотреть.
Возможно, если бы не правила приличия, она бы играла с ним в гляделки до самого утра, но безукоризненно-вежливый голос бармена за спиной раздается слишком рано. Рене поворачивается телом, в последний момент разрывая визуальный контакт, и тут же об этом жалеет: коктейльный бокал опрокидывается на стойку от одного неловкого жеста, и она не успевает его перехватить (хотя могла бы сделать это два или даже три раза, если бы задалась такой целью на спор).

— Оу. — только и говорит Рене, глядя на то, что секунду назад было ее дайкири. Не краснеет и не пытается судорожно вытереть лужу салфетками — жестом просит повторить и возвращает все внимание Иэну.
— Была бы немного поумнее — разлила бы не по стойке, а себе на майку, — спокойно резюмирует она.

¹t&a — бренд мужской одежды, обладающий т.н. royal warrant с подачи принца чарльза; британский настолько, что это практически неприлично.

[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отредактировано Edgar Dryden (2018-08-01 03:06:55)

Шутливое предложение она встречает негромким смехом и никак не комментирует — оно того, в сущности, и не требует; едва ли он рассчитывает на полуролевые игры под гостеприимной крышей оживленного бара. Рене слегка насмешливо улыбается, думая, что на такого полицейского предпочла бы смотреть с некоторого безопасного расстояния. Типичное несовпадение ожиданий с реальностью: услышав о плохом парне, представляешь животный трах на ближайшей горизонтальной поверхности, а получаешь кандидатскую на тему «боль, которую ты будешь испытывать, пока не превратишься в горстку пепла».
(ей требуется лишнее мгновение, чтобы выкинуть из мыслей чужие профессиональные деформации)

Он оказывается совсем близко: Рене чувствует знакомый парфюм и с удивлением наблюдает за тем, как Иэн, несколько раз моргнув, отводит взгляд. Ей хочется прижать ладони к лицу и ахнуть.
(иэн брекенридж смутился!)
Погасить этот порыв удается только чудом, хотя она в самом деле непроизвольно дергает рукой; тут же, впрочем, вновь кладет ее на бедро.
(смутился!)
Рене подозревает, что сама выглядит довольно глупо и опускает подбородок, в последний момент удержавшись от желания впиться зубами в нижнюю губу: такими темпами она рискует сгрызть ее в мясо за пару часов, чего, конечно, не хотелось бы.
(СМУТИЛСЯ ЧЕРТ ВОЗЬМИ)
Кто бы мог подумать, что у него есть и такие опции. Стоило затевать свой перформанс хотя бы ради этого.

Момент, который она со всем удовольствием смакует, длится совсем недолго. Убедившись, что стойку вытерли досуха, Рене забирает коктейль и вновь опирается на локоть; внимательно слушает то, как Иэн живописует гипотетическую спасательную операцию; ловит себя на том, что это...
...да. Возбуждает. Будь на его месте кто-нибудь другой — и она бы заставила его рассказывать в подробностях. Прямо здесь, зная, что бармен подслушает одну половину и вообразит вторую.
(и как именно ты бы это сделал?)
Рене откровенно жаль, что приходится быть такой скучной. Она проглатывает досаду вместе с порцией дайкири и нарочито медленно поворачивает голову — задумчиво смотрит на свое плечо уже после того, как Иэн убирает руку. Вечер в его компании все больше напоминает игру, в которой только один участник соблюдает правила: просто потому что только он о них и знает. Рене почти доходит до неуверенного «может быть...» и тут же себя обрывает — не может.
А все потому что кто-то совсем не умеет веселиться на полную катушку. Она стискивает челюсти так, что играют желваки: кто бы это, блядь, мог быть.

Иэн не замечает, исключительно вовремя заинтересовавшийся чем-то позади нее. Рене не пытается понять, чем именно, довольная уже тем, что утаила от него внезапное детское недовольство; вместо этого она встает с высокого барного стула — едва коснувшись железной подножки носком туфли, спускается единым изящным движением, — и вытаскивает из кармана кредитку. Если ему и не нравится ее желание платить за себя самостоятельно, Иэн этого ничем не демонстрирует; она прикладывает к терминалу стандартную american express с отпечатанным в нижней части renee laroy и прячет обратно — к смарт-карте отеля, правам и двум сотням наличкой. Ничего другого у нее при себе нет вовсе: ни помады, ни мятных конфеток, ни огромной сумки, где может найтись абсолютно все, от подробной карты штата Луизиана до запасных чулок и револьвера с серебряными пулями.
Рене нравится думать, что все это дерьмо ей абсолютно ни к чему.

— Надеюсь, ты знаешь в этом городе чуть больше мест, чем я, — теперь ей приходится смотреть на него снизу вверх; Рене терпеливо дожидается, пока Иэн последует ее примеру со своей частью счета, и направляется к выходу. В последний момент смыкает пальцы на его запястье — жест, уместный скорее для того, кого ведут прямиком в постель, но ей плевать, — и без труда лавирует среди иных всех мастей, которых в баре значительно прибывает.

— Иначе мы заставим комплексовать весь город, пока будем бесцельно шататься по улицам, — уже за дверями хорайзона заканчивает она, обернувшись. Иронии в ее интонациях примерно столько же, сколько наглой самоуверенности, которой может быть преисполнена только очень красивая женщина, стоящая напротив мужчины, который ничем ей не уступает.

— Не могу сказать, что мне есть до них дело, но... — Рене умолкает. По позвоночнику пробегают мурашки: то ли от по-весеннему холодного ветра, то ли от несформированного до конца беспокойства — она все еще не уверена, что волк ушел с концами, а не наблюдает за ними прямо сейчас просто потому что может, — то ли от того, как Иэн на нее смотрит.

Рене опять думает, что ничем, в сущности, никому не обязана.
[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

^{she wants revenge — she will always be a broken girl}
Нет.
Во взгляде, который Иэн уже не может перехватить; в кривом изломе губ, потерявших всю привлекательность; в залегших на лбу вертикальных морщинах — нет, пожалуйста, не надо. Улыбка слетает с ее лица, точно тонкий слой золотой фольги. Рене послушной куклой делает шаг вперед
(один, другой, светлые волосы треплет внезапный порыв теплого воздуха)
и, как может, старается погасить болезненное беспокойство: на изнанке ей совершенно не нравится. Весь принадлежащий ей опыт — тот самый, от которого она по возможности открещивается, — сводится к тому, что лучше пару-тройку раз попасть в автокатастрофу, застрять в несущемся вертикально вниз лифте и ввязаться в драку со стаей оборотней, чем так глупо и без всякой необходимости подставляться.

Очарование вечера рассыпается пеплом. Рене переплетает свои пальцы с его и размеренно дышит, выискивая в себе хоть что-нибудь, кроме желания немедленно открутить Иэну голову: три оборота по часовой стрелке, столько же против, чтобы в следующий раз даже не думал соваться в мир, принадлежащий фейри и их тварям, без острой на то необходимости.
И это — после сотни лет в надзоре. В практически незнакомом городе. В месте, где один неосторожный шаг может стать причиной катастрофы. Не имея при себе никакого оружия и полагаясь лишь на магию.
Рене находит силы, чтобы усмехнуться: в каком-то смысле его поступок даже тешит ее извращенное самолюбие — рисковать жизнью, пытаясь произвести впечатление на девушку?

(брекенридж, да ты романтик)
(или идиот; или самоубийца; или психопат — в общем-то, одно другому совершенно не мешает)

— Можно сказать, — уклончиво отзывается она, нервно поглядывая по сторонам. К счастью для нее, Иэн всецело сосредоточен на окружающей обстановке и едва ли замечает, что спутница, которой полагается излучать интерес, точно так же выискивает признаки грозящей обоим опасности. Только ступив на крышу, Рене расслабляется: вздох облегчения легко можно принять за искренний восторг выбором декораций, хотя с тем же успехом она могла бы обрадоваться замусоренному проулку где-нибудь на окраине.
Где угодно, лишь бы в понятной и привычной реальности.

Паутинка чар расходится вокруг них широким кругом. Рене не столько чувствует, сколько угадывает заклинание — изящное и простое, донельзя подходящее моменту. Люди, внезапно вспомнившие об иных способах проведения досуга, покидают просторную смотровую площадку; слегка растерянные голоса стихают за ее спиной, остаются только легкий шум ночного города и ненавязчивая музыка.
И прямое нарушение четвертого закона магии, недвусмысленно запрещающего вторгаться в человеческий разум.

(какого черта ты творишь, брекенридж)

— Ну и как часто ты подписываешь себе смертный приговор ради того, чтобы остаться наедине с женщиной? — без улыбки спрашивает Рене, ища что-то в его взгляде. Допускает на мгновение, что ненамеренно переборщила с пленительностью, но, присмотревшись, отбрасывает эту идею: захотел бы — закрылся от любого воздействия за долю секунды. Не захотел.

— Должна признать, что целиком и полностью принимаю это на свой счет, — негромко продолжает она, прежде чем Иэн успевает ответить или вообще сообразить, что именно она имеет в виду.
(не догадался ведь; наверняка не задумался даже, действуя единственно из желания порадовать)

Неприятную паузу разбавляет, расстегивая вторую по счету перламутровую пуговицу его рубашки. Двумя пальцами рисует аккуратный круг вокруг межключичной ямки; едва царапает кожу алыми ногтями и смеется — еле-еле удерживается от едкого комментария о том, что подобные фокусы стоило вытворять еще в Лондоне. Тогда бы точно никуда не перевели; может, по личной протекции Атласа разжаловали бы до стойки ресепшена без права на повышение в ближайшие лет двадцать.

Поднимая голову, Рене думает, что во всем виновата последняя ночь перед полнолунием. Каждый сходит с ума по-своему: она предпочитает делать это, не задумываясь —
(точнее, не разрешая себе задуматься)
как человек, который первым с головой окунается в ледяную воду вместо того, чтобы боязливо мочить ноги и, может быть, возвращаться на берег. Подавшись вперед, неторопливо сцеловывает с его губ терпкий алкогольный привкус; на вдохе забирает чужую энергию, не имеющую ничего общего с силой, которой еще недавно делился с ней волк.
Возвращает вместо нее нечто большее: тягучее, пьянящее удовольствие. И, когда сбивается дыхание, хрипло шепчет:

— Ты впервые?

[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отредактировано Edgar Dryden (2018-08-16 05:07:26)

От прикосновения к спине Рене чуть заметно ежится и, резко вдохнув, некоторое время забывает сделать выдох. Прислушивается к ощущениям; свыкается с контрастом чужого горячего дыхания на своей шее и ледяных пальцев, скользящих по коже. Приходит к выводу, что ей нравится.
(нравится все, что иэн делает прямо сейчас и все, что он может сделать — если она разрешит)
(если она заставит)

Усилием воли закрывается от его энергии — даже заморачиваться не нужно, наоборот, достаточно расслабиться и забрать то, что уже по праву ей принадлежит, но у Рене пока что другие планы — и, не удержавшись, кусает за нижнюю губу. Над его ключицами и в стороны от напряженных трапеций расходятся следы от коротких ногтей: скорее сиюминутный порыв, нежели сознательное желание оставить на теле Иэна как можно больше отметин. Рене недолго и безадресно злится, как злится курильщик со стажем, сознательно отказывающийся от сигареты в компании тех, кто может искренне наслаждаться каждой затяжкой. Растущее неудовлетворение дразнит и провоцирует — и, тем не менее, она находит в себе достаточно терпения.
Нет никакой прелести в том, чтобы полчаса спустя оставить его, выжатого и полностью обессилевшего — это она могла бы проделать с любым, не отрываясь от свежего USA Today. Совершая что-то абсолютно немыслимое, Рене хочет быть уверена, что использовала лимит допустимого на все двести процентов: иначе какой смысл начинать.

Сердце колотится не столько от поцелуев — все еще вполне осторожных, — сколько от осознания, что она переходит границы, которые прежде ни за что бы не рискнула нарушить. Уже не страшно, еще не больно от выедающей нутро горечи сожаления: в настоящем остаются только азарт и совершенно особое, грязное возбуждение. Рене думает, что так мог бы чувствовать себя священник, трахнувший прихожанку в исповедальне. Или учитель, лапающий перебравшую на выпускном школьницу. Или...
(она задыхается от одной только мысли; смотрит на иэна совершенно бессмысленным и диким взглядом; сминает в кулаке ворот его рубашки, не замечая, что ткань жалобно трещит и вот-вот порвется в ее пальцах)
Чего стоит сотня лет унылой жизни в стройной системе, если под ней так легко можно подвести черту. Рене знает это ощущение; помнит времена, когда вся, казалось, состояла из него целиком — дни, единственный распорядок которых сводился к последовательному нарушению каждой из десяти заповедей, — и считает, что совершенно зря позволила худшей своей части установить новые правила.

Нахуй правила.
(она правда старалась; разве ее вина в том, что не вышло?)
(разве ее вина в том, что кто-то так упорно отрицает собственную природу, что даже дал ей новое имя?)

Рене знает ответ, но предпочитает задавать вопросы; отдышавшись, всем телом льнет к Иэну и кладет голову ему на плечо. Игнорирует легкий укол совести, проводя кончиками пальцев по свежим царапинам на его шее: обращается как будто тоже к ним.
— Ты всегда играешь в джентльмена, Иэн? Или это попытка получить индульгенцию: смотрите, я не хотел, она сама? — мурлычущие нотки плавно исчезают из ее интонаций; сменяются насмешливыми и почти что издевательскими. Рене выдерживает паузу, позволяя ему уловить смысл ее слов.
(озадачиться)
(разозлиться?)
— Думаешь, если не брать, а выпрашивать, то это уже не будет считаться изменой... — она отстраняется, заводя руку за спину; кладет свою ладонь поверх его и поглаживает безымянный палец, на котором красуется обручальное кольцо. — жене?

— Я постараюсь облегчить тебе задачу, — говорит Рене и сочувственно улыбается.
Прежде чем направиться к выходу, она подхватывает нетронутую кайпиринью; в два глотка выпивает коктейль и, недолго думая, швыряет бокал в бассейн.
Если Брекенридж предпочитает ролевые игры в «чувство и чувствительность», лучше поискать волка и продолжить с ним.

[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отредактировано Edgar Dryden (2018-08-19 09:09:17)

Ритмичный стук каблуков не обрывается ни после первого, требовательного «стой», ни после второго, которое больше напоминает нетерпеливый рык. Она улыбается одними уголками губ, получив прямое подтверждение тому, что Иэн взбешен и не собирается так запросто отступаться, но не замедляет шаг. Рене вообще редко делает то, чего от нее так выразительно хотят.
Практически никогда, если быть точнее.

Стакан разлетается крошевом в считанных дюймах от ее головы. Немного правее и ниже — угодил бы прямиком в затылок, но ей везет. Или, если задуматься, везет Иэну: Рене не настолько гордится своим самаритянским милосердием, чтобы прощать кому бы то ни было сотрясение мозга. Замерев перед дверью, она касается щеки, стирает алую каплю со лба и задумчиво смотрит на свою руку, украшенную несколькими мелкими порезами. Ранки затягиваются еще до того, как он успевает схватить ее за плечо; Рене никак не реагирует на боль, заинтересованно смотрит на Иэна и слизывает кровь с указательного пальца.
По крайней мере, стоит признать, что получилось эффектно.

Демонстрация силы почти забавляет — кому, как не ей, понимать, насколько велик разрыв в их физических возможностях. Рене может освободиться в считанные секунды; может, пожав плечами, свернуть ему шею; может сама выломать Иэну руку, танцующей походкой прогуляться к краю крыши и скинуть его к чертовой матери вниз, пожелав приятного полета — и ничего из этого в итоге не делает, позволяя ему развлекаться на свое усмотрение. Игра на знакомом и относительно безопасном поле ее вполне устраивает: куда меньше Рене хочет сполна прочувствовать, что будет, если Брекенридж ударит ее магией.
(вообще не хочет, ни капельки)

Падает на спину — приземление получается вполне комфортным, — и не может удержать полуудивленный вздох, когда он дергает ее на себя. Вскользь думает, что на коже наверняка останутся (и почти сразу исчезнут, впрочем) синяки, повторяющие формой отпечатки его пальцев. Поднимается на локтях, облизывая чуть припухшие губы, и немного нервно улыбается: язвить насчет просьб и благородных манер поздно, да и незачем. Своего она почти добилась, хотя Иэн даже теперь умудряется балансировать на какой-то немыслимой грани между яростью и вожделением, не скатываясь ни в одну, ни в другую сторону. Рене видит это в его глазах так же ясно, как если бы читала с листа.

Он хочет ее.
Хочет причинить ей боль.
Пора бы определиться.

Рене отвешивает ему размашистую пощечину — едва ли в треть силы, но достаточно и этого, чтобы наслаждаться зрелищем. Ей хочется законсервировать этот момент на память; сохранить его и возвращаться, чтобы еще раз посмотреть, как от удара мотается его голова, а идеально уложенные волосы закрывают лицо неровными прядями. Иэн застывает, словно изваяние, стискивает подрагивающие пальцы — она не видит, но чувствует, догадывается, — сгребая заодно край ее джинсов и резинку кружевного белья. Рене почти не дышит; не отрываясь, разглядывает окаменевшие под кожей мышцы и проступившие на шее жилы.

— Так — лучше, — он оборачивается, кажется, целую вечность. Рене судорожно втягивает воздух — от выжженного замка пахнет паленым пластиком, — и ловит себя на совершенно новом чувстве, странном и почти забытом.
(ей страшно)

[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отредактировано Edgar Dryden (2018-08-20 02:48:00)

От его голоса Рене пробирает нервной дрожью. За бесцветными интонациями она угадывает что-то, что, вполне возможно, не хотела бы ни слышать, ни видеть — если только на расстоянии, за полупрозрачным зеркалом.
Может быть, стоило и впрямь выбрать волка, думает она: от этих тварей хотя бы всегда знаешь, чего ждать. Чего ждать от Иэна, Рене толком не понимает, и это тревожит ее больше всего. В последний момент все-таки тянется перехватить его руки, но, не понимая толком, что хочет сделать, успевает лишь оцарапать запястья; поспешно отползает назад. Джинсы летят в одну сторону, красные лаковые туфли — в другую. Рене, услышав глухой стук, забывает о своем страхе и гневно таращится на Брекенриджа светло-карими глазами. Даже дар речи теряет на мгновение.
(это джанвито росси, сукин ты сын)

В полумраке его глаза кажутся непроницаемо-черными, ненормальными, нечеловеческими вовсе. Рене отворачивается, сжимая челюсти: не может и не хочет смотреть, обозленная сверх всякой меры. Настроение, выполнив все полагающиеся на русских горках петли, зависает на отметке «и вот этим ты хотел меня удивить?». Она почти успевает придумать едкий и неприятный его самолюбию комментарий — это здорово помогает держать себя в руках и отвлечься от того, что ей больно, — но раньше вскрикивает, сполна ощутив еще и укус. А потом забывает и об этом, и о том, что хотела сказать; прогибается в пояснице, собирает в кулак белоснежное покрывало, против всякого на то желания опять встречается с Иэном взглядом. Несмотря на острую нехватку кислорода — думать о чем-то другом у Рене больше не получается, — понимает, что с выбором он все же определился.

Легкие начинают гореть уже секунд через пятнадцать. Рене забывает, что может скинуть его с себя, или разжать сомкнувшиеся на горле пальцы, или неизящно сломать ему руку, если счесть обиду совсем уж личной. Вместо этого поддается панике, ломая ногти о его предплечье; до крови расцарапывает кожу и не обращает внимания на саднящие пальцы: она вся — воплощенное чувство дискомфорта, и этот дискомфорт только усиливается с каждым его движением.

Урывает долгожданный глоток воздуха; втягивает его со свистом и каким-то хрипящим звуком, рискуя закашляться. Сколько-нибудь отдышаться не позволяет Иэн, и Рене, не думая, прокусывает ему губу. Когда он не реагирует и на это, окончательно потерявший берега — вцепляется в волосы на затылке, оттягивая назад. Чужая кровь раздражает рот.
Может быть, следующую подружку ему стоит поискать среди носферату. Рене, кое-как восстановив ритм дыхания до относительно приемлемого, вскользь думает, что с одной из этих полумертвых шлюх он обязательно найдет общий язык. Им и дышать не нужно.

(или так неинтересно, Брекенридж?)

Слезы — совершенно дурацкая и неподконтрольная ей реакция на боль, — собираются в уголках глаз, оставляют соленые дорожки на коже. Она все еще сдерживается, не забирая и десятой доли его энергии, хотя обычно делает именно это: вытягивает из партнера столько, что любой секс, каким бы жестким он ни был, оборачивается абсолютно удовлетворяющей эйфорией. Жалеет и о своем интересе — какого черта нельзя было проявлять любопытство где-нибудь в другом месте, — и о том, что вообще во все это ввязалась.
И все равно — сдерживается; позволяет себе только вложить больше сил в пленительность, как будто он недостаточно ее хочет.
Как будто и так недостаточно себе позволяет, пользуясь бесконечно удобным оправданием ее магии.

Майка липнет к спине — Рене ужасно жарко, она вытирает скользкие ладони о его точно такую же влажную рубашку; сквозь стиснутые зубы рвется жалобный стон, и в какой-то момент Рене перестает пытаться его подавить или просто быть тише. Иэну наплевать на нее — ей наплевать на всех остальных; если это не стопроцентная совместимость в постели (на мимолетные циничные мысли ее пока еще хватает), то что тогда.

Он отстраняется раньше, чем она утверждается в мысли, что вот-вот отключится. Совершенно разбитая, садится и радуется, что в номере практически нет света; знает, представляет собой, должно быть, отличное зрелище: растрепанная, с опухшими от слез глазами, краше только звезды. Через несколько секунд Рене начинает трясти с головы до ног. Потом она бессвязно всхлипывает.
А потом начинает смеяться.

— С обычными подружками ты себе такого не позволяешь, да? — она вытирает лицо и пальцами прочесывает спутанные волосы, оборачиваясь к Иэну. Потягивается до хруста костей; протягивает руку и по очереди расстегивает оставшиеся перламутровые пуговицы.
— Если я увижу, что ты похерил мою любимую пару туфель, я тебя прикончу, но пока что у тебя еще есть время, — без намека на улыбку говорит Рене, толкая его на спину. Сопротивления не ощущает или ощущать не хочет — с первым же поцелуем вырывает из него стон, на конкретном примере показывая, почему о том, чтобы стать ужином суккуба, мечтает добрая половина иных от пятнадцати до пятисот пятидесяти.
(остальные просто не признаются)

Брекенридж возмутительно, чудовищно силен.
Надолго ли.
[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]

Отвечает удивлением на удивление: искренне не понимает, почему должна останавливаться, ограничиваться, да даже просто делать паузу — неудовлетворение сквозит в жадном взгляде и собственнических жестах, пока Рене расчерчивает его тело отнюдь не невесомыми касаниями. Хочет больше и немедленно, и привыкла получать свое, в чем бы ни заключался очередной каприз; преднамеренные провокации или ленивые поцелуи — большого значения не имеет, желания хаотично сменяют друг друга, и прямо сейчас ей не терпится проверить предел его прочности.

С нажимом ведет по груди, соскальзывает пальцами на плечи, оставляет на светлой коже красноватые траектории; льнет ближе, впитывая его дрожь и синхронно подаваясь навстречу каждому движению. Зализывает свой же укус, прихватывая нижнюю губу, сперва совсем осторожно, чтобы не растревожить острой болью, но с первым же стоном перестает сдерживаться. Нетерпеливо ерзает, норовя свести вместе бедра — хватает того, как Иэн звучит, чтобы возбуждение вновь стало физически ощутимым, — и упирается коленями в его ребра.
Его энергия мягко расходится от кончиков пальцев к низу живота, пробирает изнутри. Рене смакует ее с тем особым кайфом, который никогда не появляется, если все ее естество перекручено и выломано Голодом: не тянет в лихорадочной попытке закрыть тянущую невидимую дыру в груди, а почти позволяет проникать в кровь. Забывает о ноющих ссадинах, свежих синяках и о том, что совсем недавно чувствовала себя раздавленной — отчасти потому что полностью расслабляется, отчасти благодаря нечеловеческой регенерации.

Ошарашенно замирает, не уверенная, что услышала то, что услышала. Не верит, что эти интонации — просительные, если не сказать умоляющие, — принадлежат Иэну, но он повторяет, и Рене накрывает с головой: в голове остается бешено стучащее, неоформленное «еще». Она хочет, чтобы он сказал это еще раз. А лучше два. А лучше — вообще не останавливался, пока слова не сольются в бессвязную кашу и не трансформируются в полную противоположность в полной гармонии с его действиями.

— Прости, но теперь мы будем делать то, чего хочу я, — расставляет акценты; отстраняется, прогнувшись и запрокинув голову. Влажную майку кидает куда-то в сторону, право разбираться с остатками красного кружева оставляет Иэну; скользит от его плеч к запястьям, помогая избавиться от рубашки. Повторяет узор татуировки и мелкие шрамы сперва касаниями, а затем поцелуями, отмечая, как сбивается только-только восстановившееся дыхание. Не изучает, но — минута за минутой, никуда не торопясь, — рисует новую карту эрогенных зон и согревает его похолодевшие пальцы, прижимая к бьющейся жилке на своей шее.

В этот раз — сполна демонстрирует силу, контролируя каждый жест. Прибивает его скрещенные запястья к покрывалу над головой: едва может обхватить их одной рукой, и все равно — не вырваться, не пошевелиться, остается только признать полную капитуляцию, чего Рене и добивается со всем упрямством, каждым следующим поцелуем отбирая чуть больше сил, отдавая чуть больше пронзительного удовольствия. Хочет ощущать его в себе и, медленно опустившись, замирает; только рвано хватает воздух, когда Иэн, не выдержав, подается бедрами вперед.

— Я хочу, чтобы ты попросил. Как ни одну другую женщину. Как никого и никогда, — шепчет, признаваясь в самом заветном из своих желаний.
Во что бы то ни стало остаться той самой.
Лучшей из всех.

[icon]https://i.imgur.com/2ZnOseF.png[/icon]
[sign][/sign]