зен, тебе говорят.

зен, принеси эспрессо. зен, принеси американо. зен, принеси латте - только с соевым молоком, ты знаешь, что у меня аллергия на кисломолочные продукты. и весь день ты просто зен, принеси тут должен быть очередной вид кофе. и тебе кажется, что мир состоит из бумажных пакетиков сахара (тростниковый и белый), пластиковых стаканчиков, мини-контейнеров для сливок и фразы ваш напиток готов. растворяешься в этом всем, как будто это именно то, в чем н а д о растворяться, твое предназначение и занятие на ближайший десяток лет.

ты на грани, правда. и близок к суициду, но, конечно же, суициду в кофейной гуще - с разбегу прыгнуть прямо туда, тонуть, задыхаться, продираясь сквозь эту вонючую вязкую муть. или просто попробовать хоть раз выпить, вместо твоего излюбленного зеленого чая. но.

но.

но тебя внезапно выдергивают из этой кофейной каббалы и в руки пихают пачку свеженапечатанных, еще теплых документов в файликах, а на правом запястье пишут черным маркером какой-то адрес, по которому их нужно срочно доставить. почти ничего не объясняют, кроме их излюбленного и постоянно используемого это очень важно, это срочно, так срочно, что дело просто не может ждать. в офисе все измеряется по шкале важно и очень важно. первое в самом низу, на уровне плинтуса и никто обычно не выполняет такую работу в срок или попросту забывает, второе - острый шпиль на башне, на который тебя непременно насадят, как на кол, если ты вдруг опоздаешь или схалтуришь. если это важно еще используется в комплекте с срочно, то лучше вообще ничего не говорить в ответ, просто идти, куда сказали, желательно, не оборачиваясь.

и ты именно так и поступаешь. аккуратно кладешь документы в рюкзак, суешь в рот шоколадку и садишься на скутер, напоследок взглянув на криво выписанный на руке адрес. почти что на другом конце города. какой же уебок так далеко забрался, думаешь ты, хрустя орешками и безе в глазури. нарочно поселился в том районе, заведомо зная, что тебе придется в разгар дня вести туда какие-то сраные бумажки. да подтереться ты ими хотел, если честно. и сделал бы это, потому что денег тебе и так дают. отец, конечно, постоянно говорит, что ты мелкий ублюдок, постоянно, каждый день, как будто америку открывает для тебя (очень самозабвенно и настойчиво, будто это что-то изменит или научит чему-то), а мать. мать любит тебя той беспросветной и тупой любовью, когда все прощают и еще потом догоняют и извиняются сами. ты просто не желаешь находиться дома, не желаешь находиться в съемной квартире, тебе бесконечно скучно и тоскливо. особенно без людей - сидишь, пожираешь целыми днями и ночами книжки, пытаясь отвлечься на простое, бумажное, но это не помогает. ты как будто бы даже на секунду жалеешь, что некому звонить и писать на фэйсбуке, но потом вспоминаешь, что не был создан для того, чтобы дружить. любить. быть чьим-то милым знакомым, который подкинет до работы, предложит вместе пообедать или рассмеется искренне над дурацкой шуткой. ненавидеть? да. это твое. вросшее в плоть и кровь, сдабриваемое ежедневными родительскими замечаниями и поливаемое уродством окружающих тебя людей. ненавидеть ты и вправду умеешь.

петляешь по улицам, периодически проносясь на красный - ты можешь похвастаться пачкой штрафов. неоплаченных. за превышение скорости, за проезд на красный свет, за неправильную парковку. ты ужасный водитель, но, конечно, никогда в этом не признаешься - ни себе, ни другим. проще винить принятые правительством правила дорожного движения, нежели пытаться их соблюдать. поэтому ты несешься, стирая реальность вокруг себя в какие-то едва различимые разноцветные линии, которые сматываются в клубки, затем снова распускаются, раздваиваясь и даже разтраиваясь. вывески, буквы которые смешиваются, кидаясь на тебя со всех сторон случайными и бессмысленными словами. подушка. где. вода. цветы. колеса. подержанные. бросать. продаю. хватаешь каждое, как самое нужное и ценное, зачем-то откладываешь в углу сознания. пусть. пусть будет.

выезжаешь к зеркальному небоскребу, который нахально взмывается к небу, заставляя одноэтажки этого района стыдливо жаться друг к другу. проверяешь адрес. еще раз. все верно. теперь паркуешься - и крайне неудачно, падаешь, проезжая по асфальту несколько метров. блять. тут же порываешься встать, не ощущая никакой боли - но рано. предплечье ошпарили, сука, кипятком, прямо до костей, слизнули плоть и нахально рассмеялись - ты думал, что это день не может быть хуже? конечно, может, детка. рассматриваешь достаточно глубокую царапину, на которой уже выступили капли крови. рефлекторно тянешься языком, пытаясь слизнуть, но у тебя ничего не выходит, поэтому ты попросту бросаешь это глупое занятие. гипнотизируешь рану, как будто это поможет в данной ситуации. ничего не помогает, а регенерация для инкуба твоего уровня - очень забавная штука. вроде работает, а вроде лишь немного быстрее обычного человеческого заживления. глубоко вздыхаешь.

минуешь вход, два лестничных пролета (мраморные, широкие и на таких хочется лежать, особенно, когда на улице такая жара), вызываешь кнопкой лифт. тебе нужен последний этаж. по пути наверх рассматриваешь в идеально чистом зеркале свою руку. в голову не приходит ничего более умного, чем скрыть на время встречи твое, полученное в нечестном бою с асфальтом, ранение под ранее закатанном рукавом голубой рубашки. дзынь.

бело-белые стены. как будто попал в больницу. зудит в руках. сейчас бы разрисовать какими-то гадостями. здесь был зен. ты улыбаешься и сравнив номер цифры на двери с тем, что записан на запястье - смело звонишь. ждешь. кажется, проходит вечность, прежде, чем ты слышишь чьи-то шаги - кто-то по ту сторону двери совершенно не торопится, словно документы, на самом деле, не такие очень важные и срочные, как тебя заверили. вообще сейчас бы их самолетиками запускать ему в окно, если вдруг не откроет - зря что ли ехал?

наконец, открывает. мистер джойя. ты вскидываешь брови, лихорадочно пытаясь вспомнить, почему не решился спросить, кто был адресатом этих файлов или хотя бы не удосужился почитать, что в них написано и как, минимум несколько раз, упоминается его имя и фамилия. зависаешь. разрыв шаблона, который сложно исправить. за неимением того, что сказать выпаливаешь, - привет, - простое и ясное. как будто это не ваша вторая встреча и не он - твой главный начальник, а ты, собственно говоря, его подчиненный, - это вам просили передать, - выуживаешь из рюкзака документы и протягиваешь.

если бы знал, к кому ехал - отказался бы. ну конечно, нет, у тебя не было выбора и вообще тебя самого не достало прикидываться тем, кто никогда не вспоминает про ту встречу в переговорной? она, как внезапное озарение, приходит вспышкой в самые неподходящие моменты, заставляя тебя бросать все дела, уставившись в одну точку. эй, зен, что как истукан? эй, зен, ленивая ты задница, делай, что тебе говорят! ты вообще меня слышишь? ты слышишь, но считаешь, что лучше бы нет. родился глухой и жил бы себе счастливо. если бы в комплект к этому прилагалась бы еще слепота, то тебе не пришлось бы сейчас жадно рассматривать мистера джойя. пожирать его глазами. ты же дал слово, мать твою. как тебе не стыдно! не стыдно, никогда не было и не будет - облизываешь губы. закусываешь. они у тебя красные, истерзанные, опухшие. ты до одури любишь целоваться - мальчики, девочки; девочки, похожие на мальчиков; мальчики, похожие на девочек - абсолютно неважно. любит ли он целоваться? глядишь исподлобья, пытаясь это выяснить. отчаянно не выясняется.

поэтому ты просто стоишь, надеясь, что он закроет дверь перед твоим носом, (но в сердцах, конечно, же не).

ты думаешь, что лучше бы он не открывал дверь. ты думаешь, что лучше просто взял у тебя из рук документы, хлопнул дверью, не сказав ни слова. но ты, черт возьми, одновременно думаешь, что в исступлении кричал бы именно джонни, вместо претенциозного и длинного джонатан.

- ага, хорошо.

проскальзываешь внутрь, прикрывая за собой дверь и тут же следуешь на кухню. рукав светлой фланелевой рубашки уже достаточно пропитался кровью, и тебе не остается ничего, кроме как расстегнуть пуговицы и спустить ткань с одного плеча, высвобождая правую раненную руку.

с минуту рассматриваешь, как кровь набирается в небольшом углублении, а затем переполнив импровизированный ров, оставленный соприкосновением с асфальтом, переливается через края. стекает по запястью, по пальцам и собирается под коротко-стриженными ногтями овальной формы. восхищенный этим зрелищем, тянешь пальцы в рот, слизывая в каждой фаланги алую жидкость - как щенок, лакаешь, периодически облизываясь. во рту становится приятно и металлически. никакой шоколад с этим не сравнится. интересно. согласился бы с этим мистер джойя?

следуя лаконичным инструкциям главного редактора, находишь аптечку и там нужные тебе медицинский спирт и пластырь. подозрения, что будет больно заставляют тебя тут же сдернуть с себя рубашку, на этот раз полностью, зажав один из манжет во рту. пожевываешь ткань, а сам, вытянув раненую руку над раковиной, щедро поливаешь спиртом. подавляешь в себе какие-либо звуки. хорошо получается, пока горючая смесь не попадает в самый эпицентр царапины, и ты нетерпеливо мычишь, крепче впиваясь в голубоватую ткань. когда боль все-таки утихает, позволив, наконец, адекватно мыслить, ты накидываешь рубашку на плечи, скрывая многочисленные короткие свежие шрамы на спине. твоя блестящая подружка помогает тебе наказывать и испытывать себя. она всегда покоится в первом ящичке туалетного столика, и ты вчера достал ее и принялся рисовать. кубизм. неровные линии, какие-то фигуры, едва различимые силуэты - лучшее, пожалуй, твое полотно за это время. и пока красные дорожки бежали по лопаткам, затем по пояснице, ты разглядывал себя в зеркале. загадывал, какая сорвется на ремень джинсов быстрее. правая, левая, та, что по центру, та, что с краю. единственное, что тебя расстраивало - они заживали быстрее, чем надо. быстрее, чем успевали тебе наскучить. эти тонкие царапины, бороздки, которые перед сном ты ощупывал кончиками пальцев. еще день и у тебя будет совсем гладкая и бледная спина. россыпь случайных родинок. и больше ничего. пустота. как и внутри.

цепляешь пластырь, и хотя он не полностью закрывает царапину, у тебя совершенно нет времени и сил ебаться сейчас с этими бинтами. они,  конечно, штука полезная, но твои руки - непослушные и негодящиеся даже на такое простое дело, не помогут тебе в этом.

- baby you can drive my car, - тихо поешь битлов, глотая слова на середине, - and maybe i'll love you, - вытягиваешь руку перед собой, любуясь собственной работой. неуклюже замачиваешь окровавленный рукав, и поняв, что вода никак на это пятно не подействует, отжимаешь и натягиваешь мокрое. благо, на улице жарко. застегиваешь все пуговицы.

ты - в порядке. он - похоже нет. шагаешь в сторону прихожей, где возится с документами мистер джойя.

- чтобы это не было, оно того не стоит, - и пока он стоит к тебе спиной, ты тянешь руку. она тянется как будто целую вечность, прежде, чем натолкнутся на прохладную кожу плеча. это длится миллисекунды, ты успеваешь одернуть руку, прежде, чем это привлечет внимание джойя. облизываешься. по горлу приятным теплом раскатывается крупица чужой энергии. прежде чем проглотить ее, ты кладешь под язык, пытаясь распробовать на вкус, запомнить его. сладкий. но не приторно. немного кисловатое послевкусие, которое грозится превратиться в горечь через пару минут. этот леденец ударяется о передние зубы, и ты, наконец, сглатываешь. улыбаешься, - я имею ввиду то, что вас так расстроило, - продолжаешь ты как ни в чем не бывало. вряд ли он что-то почувствовал. или да? или нет?

- мне, когда грустно, я всегда читаю гинзберга, - чтобы стало еще грустней, конечно же, но ему это знать необязательно. для тебя всегда лучше больший сплин, чем эйфория. с эйфорией сложнее жить, она сучка требовательная, ей нужна подпитка. когда всегда. каждый раз, - не считая любовной хуйни. такое я не читаю.

ты взъерошиваешь волосы, и, потупив глаза в пол, начинаешь таким будничным тоном, как будто ты – домохозяйка и читаешь новости из газеты, намыливая грязную очередную тарелку, - этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, уолт уитмен. голодный, усталый я шел покупать себе образы и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил перечисленья предметов в твоих стихах.

молчишь.

выразительно.

театрально. мол, где мои аплодисменты?

прислоняешься к стене, потирая глаза, - представляете, а потом этот старый пидар умер от гепатита, - почти шепчешь, ковыряя кедом паркетную доску.

слово пидар выделяешь так, словно вовсе не хочешь назвать его джонни. словно вовсе не хотел свернуть в его спальню, когда шел на кухню.

и он пахнет, конечно, невъебенно. запах ли кожи, дорогущий одеколон или раздражение - тебя не интересует, главное здесь тот факт, что ты растворился бы в этом едва уловимом и никогда не существовал. никогда, чтобы не приходить сюда. чтобы не брать его спирт, его пластырь. а теперь не решатся взять его самого.

ты - дрянной мальчика. тебя нужно выгнать на улицу за такие громкие мысли, за такие шумные и всепоглощающие. они расширяются, заполняя все пространство, грозятся вытолкнуть тебя за дверь рывком, оставив мистера джойя наедине с лучше снять рубашку или оставить?

я видел, как ты, уолт уитмен, бездетный старый
ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике и глазел
на мальчишек из бакалейного.
я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?
сколько стоят бананы? ты ли это, мой ангел?

светишься улыбкой, как семафор. зарядился на свету, теперь в полумраке спальне будешь, конечно же, гореть. а еще, если накрыть ладонями, поблескивать холодным голубым. почти синим. какого цвета океан, какого цвета твои глаза. ты с ними сольешься. одно сплошное и морское. почему от городского мальчика, как ты, так сильно пахнет соленым?

переминаешься с ноги на ногу, нетерпеливо и нервно. тебе не нравится, что он делает паузы, ты любишь делать паузы - сам. ты все сам. сам. с а м. самостоятельный до жопы. завязываешь себе сам кеды, развязывают, конечно, пусть другие. стягивают вместе с белоснежными чересчур длинными, чтобы вызвать ненужные ассоциации, носками. ты совсем не будешь против. оскалишься для приличия, может, куснешься, но тебя ведь так легко посадить на поводок. или цепь. зависит от того, что вы предпочитаете, мистер джойя.

ты дрянной мальчика, но лишь на расстоянии вытянутой руки, ты всегда становишься покладистым и послушным, самым милым, самым красивым (куда уж больше) и очаровательным, когда тебя пытаются приручить. но приручать нужно постепенно, а не ладонь в пасть - так можешь и откусить. прожуешь, выплюнешь и пойдешь дальше.

люди пробуют. люди постоянно пробуют, но забывают одно - одомашненные псы тоже иногда сбегают. они дикие рецидивисты. они помнят, как было на свободе. это под их кожей навсегда. сбегают за почтальоном на велосипеде. за мороженым вагончиком. следом и громко гавкая. прощай, хозяин, нам было вместе хорошо. прощай, я не забуду твои куриные паштеты и сладкую воду в миске! прощай, прощай, меня теперь в другом месте другие будут трепать за ухо и гладить.

голод заставляет тебя искать новое. вернее, нового. и ты идешь по следам, приходишь сюда - случайно или нет, уже неважно. пасть разинута, клацаешь зубами - давайте сюда, я ем все.

ты действительно всеядный.

криво улыбаешься.

он - редактор. редактор, который редактирует тексты, который редактирует чужих жен (или мужей) на рабочем столе, редактирует день и ночь, редактирует в спортивном зале, иначе откуда такое тело, но не умеет редактировать себя – оказывается внезапно бессильным, хочу-не-хочу – его жизнь остается неизменной, пока вокруг все стремительно меняется – разводы, семьи, дети, влюбленности, аварии, несварение желудка, дырявые носки, штопанные носки и обновленная подписка на нетфликс напополам с виски и хрустящими крекерами.

-любовная хуйня, да, - настойчиво говоришь ты и прикрываешь рот ладонью, зевая, - мы же все знаем, что существует только желание, только оно, - как щенок ластишься к протянутой руке – мистер джойя явно не боится, что ты откусишь по локоть. или ему понравится. ему многое может понравиться, что не нравилось другим. например, наверное, ты бы смог кусать его губы как голодная шавка - чужая плоть слаще собственной, ты в этом уверен, хотя почти ни разу. всех так пугает вид крови. да они просто врут себе – жажда крови у нас в крови. пора бы признаться.

- оо, - удивленно тянешь, наклоняя голову так, чтобы ладонь теперь оказалась на уровне волос, как бы намекая, - я пришел из самых ваших страшных кошмаров, - в тебе нет ни доли серьезности, ты говоришь то, о чем думаешь и для тебя приоритетнее эмоции, чем ебанная рациональность. кто вообще ее любит? кто вообще может увлекаться рукопожатиями, ощущать бабочек в животе, когда зовут на деловой ужин или кончать от вежливых словечек. точно не ты. точно не он - ему хочется, правда, казаться таким, или это у джойя тот самый вирус, который заставляет его с тобой церемониться. тянуть. дразнить. или ты дразнишь? в вашем сумасшедшем калейдоскопе все смешалось - тысячи масок, сотни ролей, которые меняются за доли секунды, сложно поспеть. поэтому ты просто тянешься языком к его холодным пальцам - указательный, средний, безымянный, мизинец. и большой. по-прежнему пять. удивительно.

отшатываешься, слегка приглаживая собственные взъерошенные волосы - ничего не случилось. ничего никогда не случалось.
- я сам знаю, чего хочу, мистер джойя, - капризно. ребячески. так словно ты хотел достать это сам, хотел поиграть, а тебе сломали кайф и подали все на блюдечке с голубой каемочкой - спасибо, больше не хочу. уже не надо. ничего не надо. но как долго ты сможешь существовать в своей гордости? в состоянии, когда отказался, но уже жалеешь. жалеешь так, что подкашиваются колени. ты смотришь на него снизу вверх и слышишь, как воет нутро. демоническая сущность. она оглушает, заставляет желудок вибрировать - ты бы подчинился этим звуковым волнам, но вместо этого молчишь. молчание помогает тебе протрезветь, ибо, стоит тебе что-то сказать - ты находишь эмоциональный отклик у мужчины напротив - он это не скрывает, просто рикошетом обратно прилетают твои же слова голые. обглоданные кости. пустая обертка от конфеты. сладкоежка. кто из вас?

- вы документы мне, кажется, хотели передать, - выпаливаешь, потупив глаза в пол.

настоящая картинка. полароидная фотография - кудрявые волосы, заляпанная кровью рубашка и тень улыбки - когда очень хочется сорваться на истеричный смех, но боишься, что задохнешься и подавишься этим. застрянет поперек горла это ха.
так бывает только в кино - розоватые лепестки губ, ярко зеленые глаза и пшеничные, выгоревшие на солнце ресницы. пошло, старо как мир и совершенно неинтересно. скажешь еще – вовсе не так. в тебе слишком много неопрятности и непредсказуемости, ни один актер не сможет подобное показать на экране. ты разглядываешь пропитавшийся кровью пластырь и шипишь, касаясь его пальцем - и прольется море красное, стоит тебе его сорвать. зальешь его паркет. дорогой, наверное. а он потом будет оттирать его. или не будет. у такого, наверное, есть красивая горничная, которая встав раком, будет со всей ласковостью натирать пол мастикой и из щелей между досками выковыривать твою кровь.

но ты хочешь остаться с ним. хотя бы этим. хотя бы капелькой. чтобы быть незримо и безмолвно, даже, когда уйдешь отсюда с документами. и ты поддеваешь край пластыря ногтем.
тянешь.

еще.

кап.

разрываешь губы улыбкой, словно слышишь треск, который по швам. все сшитое белыми нитками – теперь дыра. дырявый ухмылкой рот. красный провал. в такой обычно целуют. незамедлительно.