Под закрытыми веками плавится мягкое и ласковое ничего. Оно пьянит и завораживает, как не умеет то, что можно увидеть.

Мироощущение превращается в плавленный сыр. До сердцевины ребер и головы отдает свои песни гобой, разрушая одиночество - весь мир отвечает наперебой в саму суть, прокрадываясь между потоками крови и пролетая над перекрестиями вен юркой ласточкой. Он не один, пока поглощает лес, а лес поглощает зверя в ответ, и не один, покуда лапы опускаются в хрустящий снег. Горячий, как пустынный песок, колкий, как искры, волнующе-ледяной, как темнота на границе зрачков. Под когтистыми пальцами он расходится пластами, взлетает вверх острой крошкой и цепляет за шерсть, словно колючка. Облако ледяных кусочков превращается в марево, свечение, опоясывающее фигуру. Джерард бежит, распаляя свое дыхание в желании охоты, мышцы похожи на гибкие канатные веревки, перевитые между собой, они даже уже не бугрятся под шкурой - они сливаются с ней, как единственно цельный образ. Там, где кончается кожа и начинается мясо, у Ротвуда шипят и рождают пар горячие вулканические камни. Его бег превращается в рывки, по-своему плавные и жестокие, черное с воем движется через снег, разрезая белую пелену мороза. Джерард - зажжённый голодом факел.
Повороты, деревья, мысли - всё мелькает быстро и сумбурно, но, пока глаза закрыты, бег превращается в нечто медленное и глубокое, каждый вдох наполняет грудную клетку пенящейся кислотой. Нитро. У клыков Джерарда разлетается пена, теряясь в снегу, и слух доносит чужой вой и каждое громкое касание лап с землей, объятой хрусткой периной. Он срывает это одеяло, обнажая чужую беспомощность, как совсем юную девушку с молочной кожей. Ротвуду нравится загонять. Нравится призывать боль. Наслаждение настигает его со скоростью световых лет, и на внутренней стороне век ультрамариновые Галактики рождают Планеты.
Он открывает глаза, которые сейчас отражают все желания, до поры таящиеся в костях, в полых трубах с проводами кровотока. Вендиго сворачивает направо, сворачивает туда, куда Ротвуд хочет. Зубы цепляют натяную кожу, плоть, какую есть, словно пытаясь выдрать чужие голоса наружу, и ярко раскрашивают метель в крапинки алого. Затем эта же метель вновь поглощает цвета. И Джерард становится огромным, опасным и легким, а снега обращаются парным молоком.
Он не умеет рычать, и только воет высоко вверх, поднимая широкую морду. Ротвуд никогда не пахнет псиной. Он пахнет грязью, кровью с песком и болезнью, которая заставляет его жить.
По дороге Джерард выцарапывает что-то живое, пытающееся скрыться от бурана под снегом, не чувствуя никакой твердости в костях, перемалывает, глотает, снова бежит. Снова, снова. Острые слова Эрин попадают в такт сердцебиению Ротвуда - или это его сердце откликается в такт словам Эрин? Её губы дрожат только от холода, и плечи расправлены, и томная песня (чувства, перевитые с болью) разлетается на километры. Джерард сражен, восхищен, сломлен.
Джерард несется к Ней - на зов. Джерард нужен Ей - сейчас. Джерард покажет Ей - почему.
Его бег обрывается ближе к границе того, что Эрин может увидеть. Когда расступается белое перед черным, и даже сотни снежинок не могут затемнить шкуры Ротвуда, он низко опускает голову, широким чутким носом почти касаясь земли. Выдохи заставляют снежные хлопья взметнуться вверх, и вместо рычания от груди Ротвуда исходит низкий, неприятный гул.
Эрин, Эрин. Эрин.
Она меньше, тоньше - но сильнее, опаснее. Говорит тише, но так, что каждый способен услышать. В её устах селится Смерть, словно котенок в корзинке с мягкой периной, играет лапкой и пушит шерстку. Эрин - это страстная сила, восхищение и наслаждение своей высотой. Эрин не богиня, нет... Тотем.
Джерард не прекращает посылать ей свое наслаждение от охоты, даже когда обращается в человека, и кости неприятно крутит. Он ожидает, что Эрин экранирует его чувства, отразит на себя, выберет, как нечто правильное в своей жизни. Потому что у Ротвуда в голове создается мир, единственно верный, единственно правильный, в котором не слышно ничего, кроме голосов, которые ему хотелось бы слышать. Он не знает Эрин и не хочет узнать - а создает сам себе Бога (Тотем) неспособного мыслить широко, придумывает Идеал, которому рубит крылья. Рамки, зоны комфорта и свод правил для того, у чего не должно бытьграниц вовсе.
Удовольствие глушит даже холод, а Джерард стоит в одной своей коже, кости вендиго под ногами кажутся уже не чем-то загадочным, а простецкой безделицей. Загадочная только Райт, существует лишь одно солнце, единичная космическая одиссея.
- Эрин, - с резким выдохом, будто пробуя имя на вкус. Пытается заставить чужое безумие звучать в унисон со своим, не желая принять того, что их ипостаси слишком разные, - Какая ты красивая, Эрин.
У Ротвуда морда (лицо, да), кажется, в звериной крови, ладони быстро мерзнут и одежда осталась в машине, но это неважно, всё вообще неважно и сумбурно, пока он стискивает Райт, трогает, не рассчитывая силы, и купается в своей радости. Ему хочется смотреть, как ведьма убивает. По утрам и ужинам, во сне и при дневном свете. Каждую неделю и год. Ведь это так хорошо - ведь Джерарду тоже нравится убивать.
- Самая невероятная.
Слова едва разборчивые, фанатичные, куда-то себе под нос. Метель кусает за горло, а Джерард пытается целовать, он жадный и жестокий, и не может остановиться. Губы Райт пахнут не какой-нибудь вишневой помадой, не льдом, а горелым мясом с паленой шерстью. Может быть, ему лишь кажется, но.
У Луи свой мир, исключая все прочие, в котором чужие желания и взгляды рушатся и умирают, не успев зародиться. Джерард не хочет слушать - только любить.