Часть января Аншель проводит на исторической родине — знакомится с родственниками со стороны матери в Тель-Авиве и вместе с ними гуляет по мощеным улочкам Яффо, находит ту самую комнатку, которую некогда снимал нобелевский лауреат Шай Агнон. Двоюродная племянница Циленька уговаривает его позировать для одного из художников, чья мастерская на улице Созвездия Рыб сразу привлекает внимание. Но вскоре Аншель устает от душащей старины Яффо и оставляет незавершенный портрет на откуп малоизвестному маэстро. Он мерзнет в пещерах Бейт-Гуврин и мечтает о скорейшем возвращении. Если не в Штаты, то хотя бы в Западную Европу — Израиль здорово надоедает. Вместе с двоюродной племянницей Циленькой.
Мода начинает меняться, буйство красок постепенно уходит в тень. На первом плане текстура — блеск кожи и шерховатость твида, заломы льна и переливы нейлона. В почете костюмы-тройки, но талия по-прежнему подчеркивается, до эры безликих и безразмерных пиджаков ждать еще с десяток лет. Аншель примеряет кожаную куртку с меховым воротником, туго затягивает ремень на джинсах — клеш все еще в моде. Гигантская металлическая бляха на ремне никого не удивляет — сейчас все так ходят. Стиль «вестерн» мало-помалу просачивается с экранов телевизоров, к которым люди прилипают каждую неделю, чтобы посмотреть новую серию сверхпопулярного «Далласа».
Аншель уже почти месяц в Мюнхене — немецкий уже не кажется таким лающим и грубым, а местная кухня — такой тяжелой и однообразной. Город, настороженный и нелюдимый, раскрывается цветком. В один из дней Аншель заходит в магазин за пластинкой. Несмотря на то, что мир давно перешел на аудиокассеты, его по-прежнему, как в юности, тянет к винилу. Перебирая яркие футляры, он, наконец, находит то, что приходится ему по вкусу и двигается прямиком к сохранившимся здесь со времен пятидесятых стеклянным кабинкам, где можно послушать музыку. В наушниках Аншель чувствует себя на удивление беспомощным, словно запертым. Есть только он и музыка, толстое стекло служит барьером между ними и остальным миром. Странно. Коэн прикрывает глаза, покачивается в такт мелодии.
Здесь Аншель впервые ощущает его на себе. Взгляд. Тяжелый, едва не оставляющий отпечаток. Но когда песня подходит к концу и он, жмурясь от дневного света, вешает наушники на крюк, никого нет рядом. Никого из иных.
Вечером они с Бригитой идут на концерт Queen. Это событие сотрясает весь город, знакомые и незнакомые обсуждают, где остановились Фредди сотоварищи.
— Погоди, я, кажется, видел приятеля, — Аншель вновь оглядывается, но знакомых черт ни в ком из выстроившихся в кажущуюся бесконечной очередь так и не замечает. Он мог бы почувствовать присутствие иного, но вот же незадача: иные тоже любят Queen. Аншель ощущает, как минимум, троих и растерянно поводит плечами. С досады прикусывает нижнюю губу: что-то кольнуло в сердце, когда ему показалось. Соскучился. В самом деле соскучился. Его дружба с Себастьяном отличается от прочих отношений хотя бы тем, что Аншель помнит, как тот выглядит, хотя прошло уже почти два года с той сумасшедшей недели в Орландо. Аншель буквально кожей чувствовал духовное единение, и, хотя и догадывался, что частично эта эйфория вызвана сверхъестественной природой Себастьяна, не стремился избегать общества инкуба. Но после каждодневных встреч и долгих часов бесед, когда одному требовалось произнести несколько слов, а второй без труда заканчивал фразу, Аншеля накрыло жестокое чувство пресыщения.
— Ты так легко отвлекаешься, liebling, — говорит Бригита. Голос у нее низкий, тембр, кажется, контральто. Аншель не силен в музыкальной терминологии, и, несмотря на любовь к определенным группам, никогда не наблюдал у себя желания научиться петь или играть на каком-нибудь инструменте, кроме чужих нервов.
Они с Бригитой встречаются вот уже три недели — солидный срок. Она, в отличие от всех прочих пассий Аншеля, спокойна и степенна, и, пожалуй, даже чересчур пресна. Можно сравнить с мацебраем1, в то время как обычно Коэн предпочитает ругелах2. Бригита работает счетоводом, живет вместе с мамой и вечерами вышивает цветы и птиц на купленных на Кауфингерштрассе блузках. Не будь она немкой, Ной Коэн бы бросил все дела и лично прилетел в Мюнхен слезно умолять ее окольцевать сына как можно скорее. Лучше всего выгадать момент, когда Аншель уснет.
Сцена залита слепящим светом, заполнена дымом, и ни инструментов, ни музыкантов не видно — сейчас это портал в параллельный, незнакомый Аншелю мир. От предвкушения чего-то невероятного у него сладко ноет где-то под ребрами. Ощущение недолговечное, но такое приятное, что из-за него одного, пожалуй, и стоит жить, а не существовать. Carpe diem.
— Себастьян, какими судьбами? — удивленно и одновременно радостно интересуется Аншель, заметив старого знакомого буквально в шаге от себя. Бригита тоже оборачивается и непонимающе улыбается, но тотчас же больно тычет спутника локтем в бок, призывая посмотреть на сцену.
Брайан Мэй шагает к середине. Меж пальцев уже блестит вышедший из употребления шестипенсовик, заменяющий ему медиатор. Алый подсвечивает его кудрявую макушку, из-за чего кажется, что голова Мэя окружена сияющим нимбом. Сегодня они все — Роджер, Джон, Брайан и Фредди — одинаково святы для молоденьких девиц в джинсовых коротких сарафанчиках и для степенных бюргеров за тридцать, ежедневно борющихся за место под солнцем.
— Себастьян? — переспрашивает Аншель, но теряет его из виду: вперед прорывается большая шумная компания, которая разделяет их, отбрасывая Рихтера немного назад.
Девушка, стоящая рядом, вскидывает руки в приступе экстатического восторга. Перед незнакомой фройляйн словно предстает сам Иисус из Назарета. Занзибарский божок Фаррух Балсара, адепт зороастризма и черной, тонко выделанной кожи, подчиняет себе толпу быстрее сына Марии и Иосифа. Сдвинутая набекрень фуражка, тяжелая цепь на шее, сильные пальцы, обернутые возле микрофонной стойки — пристальный взгляд Аншеля выхватывает мельчайшие детали. Попробовал бы только не выхватить — зря, что ли, он незадолго до концерта немного подрихтовал зрение магически?
Фредди приветствует собравшихся и с особой, какой-то плохо скрываемой нежностью мягко обводит рукой зал, Брайан наклоняется к red special чуть ниже, интимно гладит большим пальцем отполированный гитарный гриф, а Роджер на мгновение, растянувшееся вечностью, заносит палочки над барабанами.
— ... let me entertain you! — требует Меркьюри, и публика не может не покориться.
1. мацебрай — оладушки такие из мацы, воды и яиц. при желании можно посыпать коричкой перед подачей, но аншель имеет в виду как раз версию мацебрая без сахара и специй.
2. ругелах — сладкие рогалики такие c начинкой. можно и с корицей сделать, и с изюмом, и с грецкими орехами, и с шоколадом.
[icon]https://s8.hostingkartinok.com/uploads/images/2018/08/d70aa9b14e97578e1c9bd99c999960cb.png[/icon]
Отредактировано Anschel Cohen (2018-08-19 02:22:26)