Мерзкая морось так и не заканчивается за то время, что он проводит в квартире Гвен. Эдгар накидывает влажную ветровку и застегивает молнию под горло: свитер веселого сиреневого цвета с принтом «autist» (вторая буква перечеркнута и исправлена на «r») едва ли соответствует моменту, хотя, по его глубочайшему внутреннему убеждению, прекрасно отражает действительность. Двое убитых арбитров — прецедент, равных которому не было около полувека, а на территории Сан-Франциско временной промежуток можно смело увеличить втрое. Натягивая капюшон пониже, он думает о том, что бессрочный отпуск с формулировкой «ну нахер» стоило взять еще до визита британской комиссии.

Пока они идут к машине, брошенной на парковке за несколько улиц поодаль, Эдгар дозванивается до Соледад: диктует адреса и просит скинуть оптимальный маршрут. Критической спешки, по большому счету, уже нет, но торчать в пробках или на светофорах ему не хочется — да и специалистам аналитического отдела не проблема на пару минут расчистить дороги. Зря, что ли, набрали в штат почти полсотни придурков.

Камеры раз за разом фиксируют превышение допустимой скорости: манера вождения у Эдгара такая, словно рядом сидит не ведьма с погремушками, а оракул. Подобными привычками, впрочем, рано или поздно обзаводится почти любое потенциально бессмертное существо; перспектива угодить в аварию волнует его не больше, чем обычного человека — вероятность удариться мизинцем о тумбочку.
Неприятно, конечно, но с кем не бывает.

За одиннадцать минут, что занимает дорога, он не произносит больше ни слова; только свернув в перекрытый парк Макларена, коротко просит Гвендолин сидеть тихо и быть паинькой. Та кивает, но без энтузиазма.
Арбитры пропускают Эдгара молча. Пятачок, где лежат тела, на людской манер обнесен лентой — зрелище комичное и пугающее одновременно. Он обходит намалеванное на асфальте «нам не нужен надзор» и, изогнув бровь, смотрит на одинаково истерзанные трупы мага и вампира: раны, за исключением разрезов на шеях, обескровленные и чистые, нанесенные явно после смерти.

Джошуа Ведо останавливается за его правым плечом и шумно вдыхает; крошечную часть его гнева он забирает раньше, чем успевает себя остановить. Негативных эмоций в главе Надзора столько, что хватило бы утолить Голод целиком, но Эдгар достаточно благоразумен, чтобы этого не делать — ни сейчас, ни в принципе.
— Не смотри на раны. У них на лицах была... эта дрянь, — Ведо показывает пластиковый пакет с аккуратно упакованной туда уродливой африканской маской, на которой человеческие черты переходят в раскрытый птичий клюв. Красная цена в любой сувенирной лавке — три бакса, и те придется отдать покупателю за моральный ущерб.
— Когда до них дотронулись наши, началось шоу. Кто-то нафаршировал трупы бетайласами. Успокоить их, не повредив тела, ни у кого не получилось бы.
Он присвистывает, недоверчиво глядя на Джошуа, и качает головой. Ответить уже не успевает: за спиной раздается ропот. Причину Эдгар замечает сразу: ее, крепко подхватив под обе руки, ведут к нему двое арбитров.
Вот же упрямая дура.

— Да, она со мной. Эрин, случилось что-то важное? — прежде чем она успевает подойти вплотную, он сам направляется навстречу и отводит Гвендолин в сторону. Та послушно перебирает ногами, но, словно ребенок на выставке, вытягивает шею и широко распахнутыми глазами пялится на убитых; отворачивается, только когда Эдгар до синяков сжимает пальцы чуть выше ее локтя.
— Сделай мне одолжение — исчезни, нахрен, немедленно и прекрати привлекать к себе внимание главы Надзора, — еле слышно шипит он. Стоя напротив Гвен, Эдгар отлично видит лицо Джошуа, по которому на мгновение пробегает волна брезгливой настороженности. В том, что он запомнит девчонку, можно не сомневаться; остается надеяться на то, что Ведо ей не заинтересуется.
Спустя двадцать минут он и сам возвращается к машине, почти удивленный, что Гвендолин находится внутри, а не у мексиканской границы. Долго подбирает слова, чтобы объяснить, какую несусветную глупость она совершила, но не находит ни одного цензурного выражения и оставляет воспитательную беседу на потом. Опционально, совсем на потом.

Обратная дорога, по ощущениям, занимает значительно больше времени; Эдгару кажется, что они стоят целую вечность на каждом перекрестке, а потом тащатся, подстраиваясь под всех этих уебков, которым кровь из носу нужно заполонить дороги в двенадцатом часу ночи. На самом деле проходит всего полчаса: миновав Тендерлойн, он съезжает с Франклин-стрит на Бродвей и вскоре тормозит перед двухэтажным домом из белого кирпича, в котором нет ничего примечательного, помимо удачного расположения.
Прежде, чем Гвендолин проходит через ворота, Эдгар прижимает ее ладонь к одному из прутьев и удерживает, несмотря на вскрик. Когда она все-таки отдергивает руку, на черненом металле остаются капли крови, которые неестественным образом впитываются в поверхность, а на ее коже — расходящийся надвое тонкий разрез. Недовольный взгляд он оставляет без внимания, лишь запоздало жалеет, что не обзавелся элементарной аптечкой.

— Замотаешь... чем-нибудь. Я вернусь утром, — говорит Эдгар, поднимаясь по каменным ступенькам к парадной двери. Гвен матерится, когда понимает, для чего он задирает рукав. На ее шее все еще красуется бледно-розовый след от пеньковой веревки.
— Я хочу быть уверен, что ты будешь здесь и ничего больше не натворишь, ясно? — она мелко кивает и собирается было войти внутрь, но невнятное согласие не слишком его удовлетворяет. Эдгар, подавшись вперед, хлопает дверью перед носом у Гвендолин и заставляет ее обернуться. Между их лицами остается от силы пара дюймов. Он очень надеется, что информация, которую нужно усвоить ведьме, успеет преодолеть это расстояние и дойти до содержимого ее черепной коробки без искажений.
— Если ты выйдешь на улицу, или попытаешься перелезть через ограду, или подкоп тут выроешь, или неважно каким образом покинешь территорию этого дома, она тебя задушит. На этот раз с концами, потому что меня рядом не будет. Ты все поняла? Повтори, — он терпеливо ждет, пока она повторяет: нехотя и через «бла-бла-бла», но все же повторяет. Потом сам произносит формулу приглашения и впускает Гвендолин в прихожую. Warōna вздрагивает и ложится на ее ключицы.
— И не разъеби мне там все! — уже на полпути к автомобилю кричит Эдгар.

Он приезжает под утро, сытый, но загруженный своими мыслями. Лос-анджелесский арканум, где Эдгар запрашивает помощь, обещает прислать шестерых, включая заместителя местного Надзора. Итого — двенадцать заслуживающих доверия арбитров во главе с Иэном, двое только окончивших курс подготовки новичков и столичная свита Габриэля, чтоб его черти выебали, Атласа.
И это на пороге войны, если выяснится, что за смерть боевой двойки отвечает не одиночка, а клан. В прошлый раз — Эдгар помнит это лучше, чем хотелось бы, — они вырезали стаю ликантропов целиком. Восемнадцать волков, повинных только в том, что один из них решил пойти против Коллегии и сумел-таки прикончить арбитра.
Dura lex, sed lex.
Но тогда их самих было значительно больше.

— Я искренне надеюсь, что мне не нужно скидывать твое бездыханное тело с Голден Гейт, — вместо приветствия громко говорит он. Судя по шороху где-то в гостиной, тело, которое Эдгар опасался увидеть мертвым еще на ступеньках, чувствует себя вполне бодро.

Отредактировано Edgar Dryden (2018-07-10 19:30:17)

Где-то в перерывах между диалогами — с Лос-Анджелесом, придурками из Лондона и собственными подчиненными, — Эдгар отправляет пару сообщений секретарше. Сперва формулирует задание как «купи всякий девчачий стафф +-на неделю + пожрать и закинь ко мне», потом
(соль присылает в ответ смайл с нервно дергающимся глазом, но пишет, что управится за три четверти часа)
с отеческой заботой добавляет «удачи. если услышишь что интересное, я хочу знать». Дозваниваться и узнавать, как все прошло, ему в голову уже не приходит: вместо этого Эдгар вынужденно общается с представителем Совета, хотя заведомо знает, что в этом нет большого смысла.

Столица, уперевшись рогами, отказывается сворачивать идею с филактериями. Он почти жалеет, что не подвержен приступам эмоционального бессилия: очень хочется выйти из равновесия и биться об стол головой до тех пор, пока дерево не разлетится щепками, но выражать таким образом гнев он попросту не умеет. Когда высшее начальство вполне однозначно дает понять, что смерти арбитров — проблема и ответственность исключительно руководства местного Арканума, Эдгар доходит до точки кипения и сворачивает беседу.
Иэн спрашивает, как он себя чувствует. Эдгар почти минуту размышляет и говорит:
— Выебанным козлом отпущения.

О том, что Гвендолин все же сняла заклятие, он догадывается, когда на пробу дотягивается до стоящей на ресепшн первого этажа магички. Осязаемый блок, все это время мешавший глушить Голод привычным способом, куда-то исчезает: Эдгар впитывает ее раздражение, продиктованное усталостью, и неясный страх. Чтобы восполнить потраченное накануне, ему требуется еще полчаса — Сан-Франциско оживленно гудит даже ночью, найти подходящий источник негативных эмоций не составляет проблемы.
Потом он, наконец-то, отправляется домой.

— А тебе нужно заняться рукой, — отвечает Эдгар, кивая на пакет, который привез с собой. Эрин (он напоминает себе, что стоит называть ее так даже в мыслях — просто на всякий случай) выглядит получше, чем накануне, но в целом представляет собой печальное зрелище.
— Вы поладили с Соль? А. Ясно, — прежде, чем она успевает ответить, он замечает оставшуюся на столе короткую записку и читает жизнеутверждающее послание о сэндвичах и прокладках. Не удержавшись, хмыкает себе под нос — предусмотрительность секретарши бьет все рекорды.

— Разберись с этим. Я скоро буду, — оставив ей аптечку, Эдгар выходит из кухни — самой обыкновенной, если не принимать в расчет отсутствие плиты и какой-либо иной техники, помимо чайника и встроенного холодильника. Уже в ванной проверяет карманы и кидает одежду, за исключением ветровки, в корзину. Минут десять стоит в душе, уперевшись лбом в стену и подставив спину под струи, пока вода смывает накопившуюся усталость.
Жаль, что она не может заодно взять и смыть столичных уебков куда-нибудь подальше: пусть бы составили приятную компанию тому придурковатому клоуну из канализации, которого вот-вот начнут крутить в кинотеатрах.

В чистой одежде Эдгар чувствует себя значительно лучше — настроение неуверенно ползет вверх, как столбик ртутного термометра, и зависает на отметке «жить можно». Когда он, промокая остатки воды с волос, возвращается обратно, Эрин успевает кое-как перемотать рану: уродливые рубцы, какие всегда остаются у неудачливых самоубийц, теперь скрыты бинтом, но он может разглядеть похожие следы и на другой руке. Не знает, но предполагает, что нечто подобное найдется и на ее плечах, и на бедрах: гимн селф-харму редко ограничивается двумя конечностями.

— Так мы и впрямь в расчете, как думаешь? — в его интонациях и взгляде вместо недоверия читается интерес: Эдгару в самом деле хочется знать, считает ли Эрин, что отомстила, или через день-два попытается снова.
— И что бы ты сделала на моем месте? Поверила на слово?

В тишине, воцарившейся на считанные секунды, слышен только шорох одежды Эрин — та слезает со стула, тут же проигрывая пару дюймов в росте, — и стук капель о деревянный паркет. Эдгар встряхивает головой, и вода разлетается с его волос в разные стороны. На светлой футболке остаются влажные пятна; сквозняк от распахнутых окон приятно холодит кожу.

Может быть, стоит поменять тело. Выбрать рыжего худощавого паренька лет пятнадцати, чтобы она не смогла воспринимать его как угрозу. Или Рене — роскошную, безбожно скопированную со страниц глянцевого журнала то ли модель, то ли начинающую актрису. Или невысокую уставшую китаянку, перешагнувшую пенсионный рубеж еще в прошлом веке. Эдгар не знает наверняка, но предполагает, что нервного ожесточения во взгляде Эрин поубавится, если смотреть придется на кого-то другого.
Жаль только, в долгосрочной перспективе их это не спасет, а тратить силы на то, чтобы часами разгуливать по собственному дому в чужой шкуре, он не намерен. По крайней мере, не теперь.

Она ему так и не поверила или сразу же выбросила неприятную правду из памяти — Эдгар понимает это, когда она в запале кричит о том, что все исправила и выполнила свою часть сделки. На языке вертится ехидное «правда?», но он не спрашивает, как Эрин собирается доставать со дна убитую проститутку и возвращать ее на улицы Окленда: из того возраста, когда на обиду принято отвечать куда большей обидой, Эдгар вышел еще в начале девятнадцатого века. Плюс-минус.

— Давай-ка прикинем, — он складывает руки на груди и, терпеливо дождавшись, пока ведьма заткнется, начинает говорить. — Знаешь, что бы случилось, если бы тогда наверх пошел Иэн? Он может и выглядит как пидороватый придурок в очках от прада, который в жизни не держал в руках ничего тяжелее серебряной ложки, но, поверь, это еще никого не спасло.

Пока Эрин сверлит в нем дыру возмущенным взглядом, Эдгар берет с полки стакан и набирает воду прямо из-под крана. Потом достает из холодильника лед — на белоснежных пустых полках больше ничего и нет, впрочем, — и некоторое время тратит на то, чтобы вытащить пару кубиков; оставшиеся подумывает предложить Эрин (та как раз закипает, судя по ощущениям), но в итоге просто оставляет на столе. Сам, оперевшись поясницей на рабочую поверхность, остается напротив: теперь их разделяет внушительного размера кухонный остров, что можно считать неплохой мерой безопасности на случай, если впечатлительной Эрин придет в голову бросаться на него с пощечинами или что еще там делают ведьмы, когда их просят не страдать херней.

— Я не убил тебя тогда. Я не появлялся на горизонте все десять лет после. Вчера я опять не свернул тебе шею с порога. Потом откачивал, потому что ты категорически не умеешь следовать советам. Потом проигнорировал тот факт, что ты нарушила как минимум один из магических законов, за что, вообще-то, полагается смертная казнь. Ой, пальцы закончились, — Эдгар показывает ей левый кулак и отставляет стакан в сторону, чтобы продолжить счет уже на правой руке.

— Оставил в покое твою подругу, хотя это был бы неплохой воспитательный момент. Разместил в своем доме вместо того, чтобы запереть где-нибудь в прачечной до конца десятилетия. Пообещал разобраться с тем, кто отдал приказ устранить твоих родителей. Выслушиваю твои истерики и не беру за это деньги. Что еще я должен для тебя сделать? В любви признаться? Станцевать? У меня два трупа в отделе Надзора, причем один был магом третьего уровня, а я трачу время на возню с ребенком, которому что ни купи, все будет мало.

В ожидании ее ответа Эдгар вновь подхватывает стакан; сделав пару глотков, прижимает холодное стекло к шее. Раздражения в его голосе не чувствуется, только вежливое любопытство.

Навскидку, он может придумать порядка пяти вариантов ответа на ее «почему»:
— потому что приказ распространялся только на ее родителей (ложь абсолютная и наглая);
— потому что убийство ребенка недостойно мужчины (ложь только отчасти — может, для какого-то мужчины и недостойно, а вот для арбитра вполне себе);
— потому что она представляла собой столь жалкое зрелище, что у него дрогнуло сердце (ложь, в которую было бы проще поверить, пожалуй, обоим);
— потому что она не была угрозой Аркануму (сухая правда без лишних сантиментов в духе рыцарских сказок).

— Потому что впервые за триста лет влюбился с первого взгляда, — с наисерьезнейшим лицом произносит Эдгар, выбирая пятый вариант. В кухне повисает гробовое молчание: Эрин то ли все еще переваривает новость об убийстве арбитров, то ли просто впадает в ступор, отчасти напоминающий кататоническую кому. По ряду причин его это более чем устраивает — делиться с ведьмой деталями расследования Эдгар не собирается совершенно точно, а избежать ее навязчивого любопытства на поверку оказывается не самой простой задачей.

— Что? — он вопросительно изгибает бровь и пожимает плечами: подумаешь, новость сообщил. — Сказки про мужика, который целовал мертвую принцессу, тебя, значит, не смущают? Или про придурка, который забыл, как выглядит его возлюбленная, а потом обошел всех девиц в царстве? А история Белль, которую заперли с чудовищем из-за несчастного цветочка?

— Напрашиваются, кстати, некоторые параллели, — задумчиво говорит Эдгар, разглядывая стоящую неподалеку вазу с розами. — Но Белль хотя бы никого не пыталась убить, тут ты даешь ей три очка форы. Боюсь спросить, какая это база. Пятая?

На какое-то мгновение он подумывает, что перегнул — Эрин все так же молчит с трудноопределимым выражением лица, — но все-таки сдерживает усмешку. В конце концов, Иэн всегда говорил: грешно смеяться над убогими.
Смеяться над Иэном ему это, впрочем, никогда не мешало.